Лет до 20-ти отец Тихон подвизался на Валааме изумительным образом и наконец, чтоб праздностью бесед не отвлекаться от Иисусовой молитвы, стяжанной строгими трудами послушания, придумал связать свои уста молчанием. Вследствие сего отец Тихон притворился, будто апоплексический удар поразил язык его; на все вопросы начальства и братии он начал отделываться минами, а потом мало-помалу утвердился в подвиге молчания и вышел из него победителем.
Носились, впрочем, слухи и все знали, что отец Тихон притворно, а не по болезни молчал, но никто не был в силах развязать его языка ни убеждением, ни ласковостью, ни легкой пыткой, исключая некоторых особенных случаев и крайностей, когда сам он, без всякой просьбы со стороны других, раскрывал свои уста, из которых вылетали слова утешения и назиданий; но это было так редко, так таинственно, что только те знали, кто удостаивался его особенного расположения и доверчивости, а и того справедливее сказать, кто был в опасности и в отчаянном положении.
Пятнадцать с лишком лет так протекло для скромного и молчаливого Тихона; он думал, желал и даже ожидал того, чтоб свои подвижнические кости не инде уложит на мертвенный одр, как только на Валааме, но Господь судил вопреки его воле и чаянию.
Настоятель Валаамской обители, предубежденный против подвига отца Тихона тою мыслью, что это прелесть бесовская, придумал новую пытку и средство развязать связанные пятнадцатилетним молчанием уста его: он отправил его в Петербург на подворье, чтоб там сидеть ему при часовне, думая, что столичная жизнь, знать и самые обстоятельства жизни невольно убедят его говорить; но на поверку вышло совсем иначе.
Послушливый Тихон не мог ничем и никак отозваться от новой своей жизни: того требовало смирение и самые иноческие обеты; он нехотя отправился в Петербург, где и пробыл до двух лет с половиною, не изменяя, впрочем, ни образу жизни, ни молчаливому своему языку; он оставался для всех нем, кроме немногих, что само собою привлекало к нему толпы любопытных, а более и того внимательных к его доброй подвижнической славе, так что он сделался наконец дивом для многих. Самые даже дети знали, что у этого бедного монаха нет языка, как сам признавался мне здесь отец Тимофей.
Часто, - говорил он, — знать, приезжая в часовню с детьми, трогала меня до глубины сердца. Маленькие дети, бывало, подбегали к своим родительницам и, указывая им на меня, в простоте и с сердечным чувством восклицали: «Маменька! Маменька! Бедный этот монах: у него нет языка!»
Эта добрая черта нежного детского характера невольно увлекала Тихона, он улыбался на милых детей и втайне благословлял сострадательность их ангельского сердца.
Впрочем, как ни силен был отец Тихон в своих подвигах, а жизнь столичная для него казалась свинцовым крестом. Слезно и пламенно молился он Пресвятой Деве Богородице, прося Ее промысла и помощи вьгйти из столицы; искренно сознавался во всем том он опытному отцу Мелхиседеку, духовнику Александро-Невской Лавры, требовал его советов и молитв о себе, и общая всех Утешительница не оставила его в этом затруднительном положении.
Письма святогорца Часть II
Иеросхим. Сергий Веснин. Письма святогорца.
1844 г., Афон . Русский монастырь |