П. Троицкий

Русские келлиоты на Афоне по материалам Архива Внешней Политики

К началу XX века  русских монахов на Афоне было примерно столько же, сколько и греческих. Если  учесть, что в 20-х годах  XIX века на  Афоне практически не оставалось русских, ‑ то этот феномен требует осмысления. Греческое общество, целиком находившееся под влиянием  националистических идей, объясняло это русской экспансией. Ей вторили и европейские политические деятели. Сегодня мы можем дать этому стремительному росту свое и довольно простое объяснение. Простой верующий русский человек получал на Афоне религиозную  свободу, которой не имел в своем Отечестве.

В России каждый человек, конечно, мог свободно и исповедовать православную веру, и участвовать в богослужениях, и в тонкостях исполнять церковный обряд даже в мелочах  повседневного быта. Мог  принять постриг и придти в монастырь, но после этого он поступал в церковное ведомство и, занимая там место, должен был жить по его правилам. А это значит, что он должен был жить не только в соответствии с Евангелием и канонами, и даже не только в соответствии со сводом Основных законов, но и в соответствии неписанными правилами империи.

 А эти правила весьма и весьма ограничивали церковную жизнь, сводили ее фактически лишь к исполнению обряда.

Действующие лица этой книги, если бы они оказались в России должны были бы выполнять указания начальства и следовать неписаным традициям русской жизни. Оказавшись на свободе, они вдруг почувствовали, что над ними нет никакого начальства и они получили возможность самораскрытия в этом мире. Совладать с невиданной свободой было главной трудностью русского человека на Афоне. В то же время они несли русскую традицию, русский опыт за своими плечами, значит и получили возможность полностью реализовать всю силу, всю мощь русского монашества. Свобода кого-то и опьянила, но надо сказать, что в большинстве своем русские монахи сумели удержать себя от пагубных ее последствий.

 В первой половине XIX века Россия встречается с православными народами Европы и Востока. Произошло это благодаря победам над Турцией и изменениям международного климата в Европе. Русские келлиоты стали приходить на Святую Гору после очередного запустения Афона в 1821 – 1830 гг. Из-за греческого восстания находиться на Афоне практически было невозможно. Афон был занят турецкими войсками, весьма часты были набеги греческих пиратов, продававших монахов в рабство. Русских на Афоне не было и не могло быть до Адрианопольского мира 1829 года. После этого русские устремляются на европейский Восток. Запад, с его рационализмом, видит в этом стремлении не движение русской души, а некоторые политические мероприятия. По его мнению, интересом русского человека к Святой земле, Афону, Бари движет не народная душа, а какие-то прагматические расчеты государственных мужей. Россия не имела древней христианской истории, которую знали страны Востока, не было у нее такого множества святынь и мощей, как на Востоке. Но Россия жила верой, у ее народа было сильнейшее желание познакомиться с восточной традицией. Постепенно паломничества на Афон и в Святую землю приобрели массовый характер.

В 1882 году создается Палестинское общество, одной из задач которого было обеспечение паломничества в Святую землю и на Святую Гору. На Афоне русские даже получили возможность оставаться, принимать постриг и поступать в обители. Впоследствии все это было закреплено в Сан-Стефанском договоре и Берлинском трактате. Знакомство с Востоком для русского человека было новостью и довольно неожиданной. Во-первых, он узнал, какие святыни существуют в мире, и, во-вторых, в каком запустении они находятся. В Святом граде Иерусалиме они мало-помалу захватываются католиками или просто разрушаются. На Афоне просто разрушаются сами по себе. В-третьих, он познакомился с иной монашеской традицией. При этом обнаружилось, что духовная жизнь на Востоке находится в необыкновенном запустении. Например, во многих греческих монастырях царствует идиоритмический устав, который для русского человека был просто неприемлем. Ведь идеалом монашества на Руси стал общежительный киновиальный устав, введенный в своей обители преподобным Сергием Радонежским. На Афоне они встречают и другие формы монашеской жизни: скитскую, келлиотскую и отшельническую. Конечно, на Руси в XIX веке существовали и скиты, и были отшельники, но все это было скорее исключением.

Еще в древности явилась разница в монастырском устройстве. Согласно исследованию И.К. Смолича при зарождении на Руси монашества возникали монастыри двух типов: собственно монастыри, где братия выбирала игуменов, и монастыри ктиторские, где игумена назначал ктитор монастыря, чаще всего князь или же архиерей.  Ктиторский монастырь находился в зависимости от князя, и там заметнее было обмирщение. Источником существования были вклады ктитора или других богатых людей. Такие монастыри были богаче, что  ориентировало их на некоторую социальную миссию, которую они успешнее, чем простые монастыри могли  выполнять. Значение монашества на Руси было очень велико: например, исповедовать могли только монахи. Завещание делалось после совещания с духовным отцом и  в  его  присутствии. То  есть духовник часто исполнял роль нотариуса. Духовник князя и других влиятельных людей мог использовать свое положение  в интересах монастыря. Одним словом власть стала играть все большую роль в жизни монастырей. Со временем она еще более усиливалась. На Руси власть была православной, и естественно было сделать опору на монастырь. Монастырь при этом должен ориентироваться на социальную работу, духовно-нравственное просвещение и идеологическую поддержку власти. Естественно, для этого более подходит общежительный монастырь, где  слово игумена ‑ закон, где нет размышлений,  а одно единомыслие. Причем такой монастырь, задаренный землями и пожертвованиями, в своей повседневной жизни может быть более аскетичен, чем скит, где все заботятся о пропитании. В последствии это оформилось в иосифлянское направление в монастырской жизни.  

Была и другая форма монашества, которая пыталась укорениться на русской почве, – это  традиция скитской жизни или нестяжательство.  Главой этого движения был прп. Нил Сорский.  Нестяжательство проповедовало  максимально допустимый разрыв  с общественной жизнью. Монахи должны целиком предаваться молитве, добывать же пищу должны собственным трудом. Это был строгий аскетизм, максимально  отрывающий подвижника от любых внешних забот. При этом труд был частью этой аскетической  программы – подвижник должен был зарабатывать себе на жизнь, а милостыню принимать в крайнем случае. Соответственно, в этой обители ни культивировалась ни забота о процветании отечества, ни даже попечение об общецерковных нуждах. Если иосифлянский монастырь был кузницей архиерейских кадров, то выйти из скита архиерею  было бы абсурдом. Соловьев писал: «Нил смотрел на монастырь как на общество людей, отказавшихся от мира; это общество, в глазах его, было тем совершеннее, чем менее имело столкновением с миром; Иосиф же, кроме этого значения монастыря, предполагал еще другое: он смотрел на монастырь также, как на рассадник властей  церковных; Нил имел в виду отшельника, желающего укрыться от мира, от   всех его отношений, в болотах и лесах белозерских;   Иосиф имел в виду также и владыку, епископа, который будет взят из монастыря: «Если у монастырей сел не будет, говорил Иосиф, то как честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных старцев, то откуда взять на митрополию, или архиепископа, или епископа? Если не будет честных старцев и благородных, то вера поколеблется»»[i]. Так русская мысль и осталась между этими монашескими движениями. С одной стороны было очевидно, что без больших монастырей ни церковная, ни государственная жизнь обойтись не сможет. С другой стороны отшельническая жизнь была более привлекательна для стремящихся к подвижничеству, к идеалам древнего монашества. Но она никак не относилась к государству, никак не участвовало  в общественных движениях.

Соответственно, государство было совершенно не заинтересованно в создании скитов. Кроме того, мысль в подобной обители не была ограниченна никакими рамками и не факт, что богословие нестяжателей согласовалось бы с религиозной политикой русского государства. Особенно в последующие эпохи. Скитский устав, привезенный с Афона, обречен был на умирание в Российской империи. И даже пустынь Нила Сорского вскоре заглохла, а потом через некоторое время возродилась в виде общежительного монастыря. Скиты стали придатками монастырей, полностью подчиненные ему. Там жили на покое отдельные  любители безмолвия. Вынужденный путь от пустынничества к монастырю с большим количеством насельников проделал  прп. Сергий. Вынуждено было проделать его и все русское монашество. Поэтому все достоинства и недостатки  русского монашества на Афоне были предопределены обычаями русских иноков.

В петровскую эпоху к подобным уединениям в пустынях относились с большой строгостью. Петр начал строить сильное государство в значительной степени противоречившее духовным идеалам православия. Эпоха Петра Великого с ее сомнительными нововведениями, в том числе и в церковной мысли, требовала еще большей дисциплины и единомыслия. Поэтому все другие формы монашества были просто обречены: неизвестно какие мысли будет распространять какой-нибудь старец, живущий в далеком скиту. XVIII век был жутким временем для Православной Церкви. Вспомним дядю святого праведного воина Феодора Ушакова, уединившегося в лесу. Он был схвачен как простой бродяга. Боязнь сектантства и раскола была так велика, что можно было из пустыни запросто попасть на каторгу, об этом можно прочитать в воспоминаниях инока Парфения (Аггева). Монастыри утратили духовные традиции, и понятия о духовной жизни были весьма слабы. Вообще тогда уже стало бытовать мнение, что монастыри существуют для простолюдинов и благородному человеку там делать нечего. Вспомним тяжелый путь в монашество свт. Игнатия Брянчанинова. В XIX веке в России никто и не мог подумать о другой форме монашеской жизни кроме киновиальной. Иосифлянство  одержало полную победу. Русские, вообще склонные к коллективизму не могли представить свою жизнь иначе как в общежитии.  Соответственно, они несли с собою основные достоинства и недостатки русского монашества. Стремления к стройкам и расширению, неустанная работа, миссия в далекие страны была предопределена, когда на Афоне стали собираться русские монахи.

Приезжая на Афон русские люди видели совершенно свободную жизнь лишенную всякой государственной опеки. Естественно, власть была турецкая, и это допускало некоторое религиозное свободомыслие в монашеской среде. Достаточно было платить налоги и не выступать против власти и ислама.

Жили  на Святой Горе бедно, у самих паломников денег немного, но у приходивших на Афон, оставались в России зажиточные родственники. А духовном смысле можно было выбирать образ жизни, который тебе нравился: купить келлию, жить просто в пещере или на улице, или отправиться в большой монастырь с давними традициями. И конечно, не малую роль играло и то, что афонская земля была в полном смысле этого слова святая. Не только из-за множества святынь, но и из-за того, что по ней в разные времена жили тысячи святых, имена которых, быть может, не попали в святцы, но которые своими трудами и молитвами подняли себя на небо.

Жизнь на Афоне начала налаживаться. На Афон возвращается старец Арсений, пустынник, ставший духовной главой афонской братии. Это был истинный монах, молитвенник, перенесший много скорбей. Вокруг него стало собираться русское братство, которое дало православию несколько выдающихся подвижников: иеросхимонах Павел, иеросхимонах Иероним, игумен Макарий, о.о. Виссарион и Варсонофий, инок Парфений, ставший игуменом Гуслицкого монастыря и многих других. Русское монашество тогда находилось в критическом состоянии. Неудача с Пантелеймоновым монастырем, откуда было изгнано русское братство вместе с иеромонахом Аникитой, дикая распря между малороссами и великороссами в Ильинском скиту – все это ставило под вопрос пребывание русских на Афоне. У русских не было хоть малой обители, где бы они могли бы подвизаться сообща. Тогда появляется Андреевский скит – первая русская обитель в то время. А поток паломников и новых монахов из России не ослабевает, а только усиливается и усиливается.

Турки совершенно не вмешивались в монашескую жизнь. Афон на первый взгляд представлял эдакую монашескую вольницу наподобие запорожской сечи. Русские, когда оказывались в этой турецкой вольницы и оставались без опеки императорской России, сходили с ума от нахлынувшей свободы, хотели занять все пустующие обители, купить все святыни которые можно купить. Большие средства потоком, шедшие на Святую землю и Афон приводили к соблазнам. Русские иной раз так широко размахивались, что забывали об истинных целях монашеской жизни. Русские обители: Пантелеймонов монастырь, Андреевский и Ильинский скит были переполнены.

А из России с помощью Русского пароходства и палестинского общества ехали все новые и новые паломники сначала во Святый град, а затем на Афон. Многие солдаты, отслужив срок, не имея семьи, шли не в обители в России, а сюда в удел Богородицы. И вот они видели чудесную землю, где власть принадлежит монахам и вся жизнь движется согласно монастырскому укладу, где множество мощей и святынь, где нередки чудеса, и где всем управляет Божья Матерь. Это было первое впечатление. В действительности все оказывалось гораздо сложнее, но о реалиях афонской жизни они догадывались уже позже. Они прикладывали все усилия, чтобы остаться в этой дивной стране: некоторым удавалось устроиться в монастырь. Паломники принимали постриг, и скоро узнавали о необычных обычаях этого места и, уплатив солидную сумму, накопленную ими за долгие годы, приобретали небольшую обитель. Это казалось им несколько диким: платить немалые деньги за монашескую келлию, но они утешали себя мыслью, что это обычай, идущий из глубины веков. Да и самое главное теперь они имели обитель, где можно спокойно подвизаться да еще пригласить своих земляков, не имеющих достаточных средств, но имеющих горячее желание жить в этой святой земле. Таким образом увеличивался русский Афон. Через некоторое время он стал расти в основном за счет русских келлиотов.

Скоро на Афоне уже было русских афонитов, столько же сколько греческих. И это не могло не вызвать раздражения у греков. Сначала греки, измученные нищетой, было потянулись к богатым родственникам и стали продавать им кельи. По сравнению с греками, не одну сотню лет жившими в Османской империи и неплохо устраивавшимися благодаря хитрости и оборотистости, русские были простофилями: им легко было дать келлию, а затем отнять, потребовать лишних денег, отобрать омологию, обложить непомерной данью за дрова, пользование водой и так далее. Скоро появились яркие примеры: изгнание русских из Пантелеймонова монастыря, затем захваты келлий Космы и Дамиана Есфигменского монастыря, Василия Великого. Русские были не готовы к такому «братскому» подходу.

Они были не готовы к дипломатии, бумагам, судам и длинным делам. Внешними делами в России всегда занималось государство, была, конечно, сильна бюрократия, но никто не знал давления внешней враждебной силы. Когда они шли на Афон и ситуация казалась им предельно простой: Византия находится под властью агарян, бедные народы томятся под гнетом иноверцев и им радостно будет видеть православного брата. Но турецкий гнет обострил у греков национальные чувства до невероятной болезненности. В отличие от русских у многих они порой совершено затмевали осознание религиозной идентичности. То же самое происходило и с другими угнетенными народами сербами, болгарами. Афон состоял из множества национальных конфликтов греко-грузинского, греко-русского, греко-славянского и гораздо более слабых болгарско-сербского, русско-сербского и даже великороссо-малоросского.

Русские вызывали раздражение еще и тем, что ломали непонятные для них традиции. Если раздел Афона на 20 частей с непонятными феодальными правами монастырей не мог не вызвать у них удивление, то русской колонизации Афона привела к фактической ликвидации келлиотского образа жизни, что нельзя считать положительным результатом. Раздел Афона на 20 частей по числу крупных монастырей и ликвидация власти прота. Трудно обосновать с церковной точки зрения. С какой радости земля в жребии Богородицы должна принадлежать монастырю? Почему он может сдавать ее в аренду? Если монастырь, как серьезная православная организация осуществляет духовный контроль на определенной территории еще понять можно. Но когда сдача келий становится статьей дохода, это трудно согласуется с нашими представлениями о христианстве. Если общежительный устав был абсолютно понятен русским, если идиоритмический неприятен, но тоже понятен, то никак нельзя им было понять, кто такие келлиоты. Они восприняли эту форму монашеской жизни как продукт извращения киновии. Точно так же как идиоритмический устав, но если он был явной пародией на монашескую жизнь, продуктом ее деградации, то в келлии этой деградации видно не было.

Действительно, как и в монастыре во главе келлии стоит игумен ‑ старец, которому должны безоговорочно подчиняться все члены братства. Также они не должны иметь собственности, значит эта та же киновия только из-за предрассудков деления Афона на 20 частей лишенная всяких прав. Тут было вспомнили и об мониндрах маленьких монастырях бывших ранее на Афоне до реформы. Но в действительности это не совсем так: в киновиях центр монастыря не столько игумен, сколько общежитие, устав, а в келлии центр ‑ старец. Это собственно наиболее эффективное воспитание будущих монахов. Ученик живет рядом со старцем, ежечасно сталкиваясь с ним,  делая все по благословению старца. Здесь вполне реально все делать по благословению старца, так как живешь бок о бок с ним.

Здесь реально истинное послушание, которое «не рассуждает». В монастыре же, монах, зная, что совершает глупость, все равно, будет следовать ради послушания приказу. Здесь реально попасть не к какому-то человеку, который руководит в данных стенах, а выбрать старца, а стены будут  уже приложением к нему. Главное – старец, опытный, облеченный безусловным доверием послушников, а не сам устав, который повелевает повиноваться. В Григориат, Дионисиат, Пантелеймонов монастырь послушники приходят именно в монастыри с определенным уставом и традициями, а в келлию, к определенному старцу и только к нему. Монастырь, какую бы строгую жизнь он не вел, все равно, становится иосифлянским, он имеет определенный долг перед православием, перед миром. В монастыре жизнь может быть строже, чем у нестяжателей, чем в скиту в келлии, но все равно он не может не иметь обязанностей перед православным миром. Помогать страждущим от голода и холода, просвещать заблудших, миссионерствовать ‑ вот обязанность монаха общежительного монастыря. В келлии старец фокусирует жизнь послушника исключительно на внутренней жизни.

Зато внешние жизненные требования в келлии минимальны: пропитание. Нет ни существенных земель, ни кораблей, ни метохов, ни промыслов и духовный мир не ускользает от зоркого взгляда старца. Собственно кроме духовной жизни тут и нет и иных забот. Русские же монахи были воспитаны на строгом иосифлянстве: работа, работа… Молитва – средство, но цель ‑ созидание. Молитва – дело индивидуальное, которое решается вместе с духовником, но главное – работа. Русские монахи выросли в Российской империи, в которой государство защищало православие. А в ответ монастыри должны были заботиться о государстве. Для них всегда стояли конкретная цель работать на благосостояние родины. Поддерживать международное православие, еще и потому что это нужно для Родины. И даже на чужбине они обращались за помощью к своим властям, и даже здесь слушались их. Для них мощь России обеспечивала и распространение христианства. Это не значит, что духовная жизнь была для них вовсе чужда, но нет, но она была средством для внешней работы. Мы молимся для совершения успешных дел, чтобы снискать благорасположение Бога. Наши же дела идут на укрепление России, а крепкая Россия освободит угнетенных православных и будет способствовать распространению православия. Ведь именно так и создавалась Империя, она включала в себя новые народы, которые уже постепенно довольно за долгое время без всякого насилия становились православными. Мордва, марийцы, чуваши, вогулы, остяки… Хороший порядок возможен только в киновии.

Вот и русские монахи, приходя на Афон, через какое-то время искали келлии, собирали там соотечественников и затем начинали бороться за права киновии. Если обитель была скитом, то все равно она была киновией. Вот и получались такие удивительные явления, как общежительные скиты. Чем же такой скит отличается от монастыря? Размерами? Оказывается скит положено считать скитом по некоторым афонским законам, которые регламентируют афонское устройство. Русские фактически стали изменять афонский уклад, который включал разные формы монашества. Не только киновия, но и скит, идиоритм и специфический келлиотский образ жизни – были продуктами многовекового развития, и без них монашеская жизнь Афона становилась неполной. Кто-то начинал свою иноческую жизнь с киновии, кто-то с келлии, а кому-то по духовному устройству, возрасту или иным причинам более подходил скит или даже идиоритм.

Можно считать сиромашество, только результатом неудачи монашеской жизни. Но реально многие сиромахи ни за что бы не променяли  свою жизнь, на жизнь в киновии или скиту. У многих она была наполнена реальным аскетизмом и молитвою. Пожалуй русское монашество и несло только одну реальную угрозу афонской традиции: полного торжества последователей прп. Афанасия над исихастами. Но киновия и сама придавила и идиоритм, и скит уже в послевоенные годы безо всякой помощи русских.  Это результат не той или иной национальной традиции, а скорее определенных изменений церковного устройства, когда на место индивидуальности и благодати, приходит организация и дисциплина. С последними, конечно, легче достигаются внешние цели, но, разумеется, все это в ущерб молитве, духовной жизни и в итоге спасению.

В принципе такое направление монастырской жизни вызывало недовольство не только у русских, но и у греческих келлиотов. Монастыри обладают уникальной историей, своими традициями, но частенько у руководства оказываются далеко не самые духовные люди. Подвижников уже XIX веке скорее надо было искать в келлиях, чем в общежитиях. Но греческие келлиоты по закону крови поддерживают свои монастыри – уж лучше терпеть несправедливости и поборы, чем запустить на Афон русских. Немного расширившись русские келлиоты начинали действовать в духе иосифлянства, занимать другие пустующие обители, создавать издательства, производства, писать иконы, налаживать образование у монахов, даже посылать миссионеров к другим народам. Конечно, это нарушало афонский уклад и вызывало негодование у подвизающихся афонских монахов, и тем более уж у неподвизающихся, борцов за освобождение, за возрождение величия греков, эллинистов.

Греческая печать разворачивает настоящую кампанию, нагнетает панику: русские захватывают Афон. Для чего ни идут на Афон? Это благочестивое стремление русского народа к святыне, не вызывало никакого понимания в некоторых высших кругах России. Афонского пострига чаще всего не признавали, простых крестьян подозревали в том, что они спасаются на Афоне от крепостной зависимости.

Развернута целая кампания против русских иноков келлиотов, которы м пересылали и жертвовали значительные суммы на построение келий. Ранее на сбор средств  в России требовалось специальное разрешение. Если обитель получала такое разрешение, то должна была фиксировать все пожертвования в специальном журнале, а журнал после окончания сбора  предъявлять в Синод. Очевидно, чиновников весьма раздражали подобные сборы келлиотов, на которые они не брали никаких разрешений. И еще, конечно же,  у чиновников вызывало раздражение известность, которую приобретали простые мужики, которые приезжали на Афон и принимали там «незаконный» постриг.

Профессор А.А. Дмитриевский разразился пространными и очень гневными статьями по поводу жуликов-келлиотов[ii]. Первый секретаря посольства Николая Николаевича Дьяченко говорил руководителю экспедиции на  афонской экспедиции С.В. Смоленскому: ««Дело ведь, попросту сказать, у Афона с нами только рублевое, и потому всякие письма Патриарха на Афон не умножат русского туда золотого дождя, ‑ который только и надобен святым отцам. Хорошо еще, что  теперь удалось сколько-нибудь сократить так называемых «монахов-разбойников», которые страшно богаты пожертвованиями из России» (им принадлежит предприятие по приглашению письмами в Россию высылать деньги за поминовение умерших ежедневно, раз в неделю, в месяц, раз в год и тому подобное)»[iii].

Такие настроения настолько были сильны в русском обществе, что и митрополит Московский Филарет (Дроздов) неодобрительно смотрел на массовое увлечение в России Афоном: «О поддержании афонских монастырей забота едва ли нужна, и не обещает пользы. Сии монастыри много выносят из России денег посредством своих сборщиков.  И то, что русские идут на Афон иногда не по правильным побуждениям (как, например, потому, что там скорее можно получить монашество и священство) и влекут туда русские капиталы на покупку келлий и скитов и на своё содержание, не заслуживает поощрения»[iv].

Конечно, среди русских келлиотов попадались и люди нечестные. Но в основном это были подвижники, выходцы из простого народа, положившие немало сил для укрепления позиций русского монашества на территории Османской Империи

Лишь потом политические круги поняли значение русского афонского монашества для политической жизни, но это потом, а сколько пришлось монахам вынести, чтобы получить признание у собственных чиновников. Сколько прошло времени перед тем, как  высшее духовенство осознало роль русских келлиотов и афонского монашества  для Русской Церкви.

 Вот уже отправляются на Афон люди не старшего возраста, а совсем юноши, для которых Афон становится родиной. Такими были иеросхимонах Кирилл Златоустовский, иеросхимонах Петр Белозерский[v], схимонах Парфений Благовещенский и, наконец, совершенно необыкновенная личность иеросхимонах Пантелеймон (Важенко), создавший уникальную обитель Честного Креста. Их уже не назовешь пришлыми людьми, не знающими афонских традиций. Жизнь о. Пантелеймона стала иллюстрацией всех сложностей взаимоотношения русского и греческого мира не только на Афоне, но и вне его пределов. И если личности некоторых келлиотов не вызывали доверия у Русского Посольства в Константинополе, то о. Пантелеймон завоевал его полностью и русские дипломаты и в Константинополе, и в  Иерусалиме и в Ливане поднялись на его защиту от произвола греческой духовной власти, переживавшей в духовном и нравственном смысле не лучшие свои годы.

Иеромонах Пантелеймон 

Иеросхимонах Пантелеймон (Важенко) прошел особенный монашеский путь на Афоне. В нем не было особой аскезы, отрешенности от мира, молитвы. Его путь необычен. Путь терпения скорбей. На нем не было покоя, тишины и молитвы. Это был путь скорбей, страстотерпчества. Ему пришлось многое претерпеть от своих православных братьев – греческих монахов. И поныне среди русских есть много православных, которые готовы ради православного братства пожертвовать памятью русских подвижников. Иначе и не понять, почему мы боимся вспоминать таких людей как иеромонах Пантелеймон, в котором проявились самые лучшие черты русских келлиотов проявилась вся противоречивость движения русских келлиотов. Неслучайно я говорю именно о движении. Русские келлиоты находились на периферии русской православной жизни и имели возможность жить своей жизнью, двигаться, ошибаться, а не пребывать в регламентированном церковном застое, который и послужил одной из причин русской трагедии.

Как и всякий русский келлиот о. Пантелеймон шел своим путем, и конечно, не мог избежать ошибок на нем, потому что на этот путь ступил, имея за плечами груз всех недостатков русской монашеской жизни. Путь страстотерпчества был определен как силою натуры о. Пантелеймона, так пагубными националистическими болезнями греческого монашества (о которых мне уже на раз приходилось говорить). Конфликт с греческим монашеством был предопределен не только тем, что за плечами русских монахов стояла самая мощная православная держава, и они не могли не осознавать себя носителями русской традиции пришедшей в противоречие с традицией греческой, но и стремлением русского человека не к цели, достигаемой любыми средствами, но приверженность к правде. Ибо для всякого русского человека: Бог не в силе, а в правде. Поэтому игнорирование этой правды в угоду националистических страстей неизбежно вызывали протест. Но и сама русская монашеская традиция, обусловленная особенностями русского характера и воздействием государства на церковь, сводилась к одной только киновиальной жизни. Если где-то в XIX оставались скиты и отшельники, то это скорее как нарушение, как необъяснимое исключение.

Скиты давно уже стали жить не уставу Нила Сорского, а стали своего рода малыми филиалами при больших монастырях, куда отправлялись монахи на хозяйственные работы или ссылались чудаки. Ни о какой самостоятельности скитам даже и не мечталось. И уж совсем не было келлиотов в греческом афонском понимании: самостоятельная община из нескольких учеников собравшихся вокруг старца. Хотя постепенный отход от древних традиций стремление сорганизовать монахов привели к новому афонскому уставу, который предполагал подчинение и келлиотов и скитов монастырям. Хотя в XIX и XX веках они в духовной жизни были не зависимы от монастырей и относились к нему, как вассалы к феодалу, платили дань, были ограничены в правах, но все же в главном в монашеском делании были автономны. Затем греческие монастыри проделывают вслед за Россией эволюцию в сторону киновиального монашества: по команде ликвидируются идиоритмические монастыри, что в случае добровольного избрания такого пути можно считать за благо. Но к киновии монахов подталкивает светское и церковное начальства, стремясь к максимальному порядку. Но порядок если он не соответствует духовной жизни приводит к пагубным последствиям[vi]. Русские монахи ничего кроме киновии не знали, киновии чаще всего искаженной не знающей реально нестяжательности и отсутствия собственности, усвоившими только единоначалие. С таким настроением приходили на Афон русские монахи. С таким пониманием монашеской жизни пришел и о. Пантелеймон.

 О. Пантелеймон был уроженцем Курской губернии, впоследствии перебрался в Харьковскую и оттуда пришел на Афон в 1878 году сразу после турецкой войны и попал к одному из самых строгих афонских старцев Хаджи Георгию. Здесь у строгого даже для афонских аскетов старца, прошли школу несколько русских монахов. Самый видные из них: схимонах Парфений настоятель Благовещенской келлии и иеросхимонах Пантелеймон настоятель Крестовоздвиженской.

 Через 15 лет после этого о. Пантелеймон приобрел у Пантократорского монастыря маленькую, полуразвалившуюся келлию Пресвятой Богородицы, в которой прожил три с половиной года. В 1896 году 73-х летний монах Евстратий, проживавший в Крестовоздвиженской келлии с 6-ю престарелыми насельниками, попросил его переселиться в эту келлию и стать ее старцем. Была составлена омология[vii]. Монастырь Каракалл получил за келлию 300 лир (1 лира – 8 руб. 60 коп.), (в омологии было указано только 120) и обязал о. Пантелеймона принять этих 6 человек в число своей братии и содержать до конца жизни. Братство келлии на тот момент состояло уже из 20 человек. Так начался нелегкий путь о. Пантелеймона в Крестовоздвиженской келлии. В келлию он перешел после некоторого колебания, так как Каракалл был уже известен своим недоброжелательным отношением к келлиотам. Но монастырь принял о. Пантелеймона хорошо, обещал переписать омологию и убрать некоторые тяжелые пункты. В омологии записаны условия, на которых монахи живут в келлии и условия, на которых наследуют ее. Это важная бумага, но русские привыкли небрежно относиться к документам, ведь для них слово всегда было гораздо важнее бумаги. Тем более писались они на греческом, а многие из русских тогда еще греческого не понимали. И потом обещания монахов были для них гораздо важнее: не будет же монах обманывать. Но, увы, дипломатами в Османской Империи в основном были греки, и дух дипломатии был у них в крови. Они не могли действовать открыто, они привыкли достигать всего хитростью и по положению на начало XIX века можно сказать, что достигли многого в Османской империи, но восстание греков 1821 года нанесло страшный удар по этим кругам. Скарлат Каллимах ктитор Пантелеймонова монастыря, Григорий V и др. были казнены, и власть фанариотов в Османской империи пошатнулась.

Такими же мудрыми дельцами частенько были и монахи. Вскоре после занятия келлии, на себе это испытал и о. Пантелеймон. Вот как об этой истории замечательно рассказывает русский дипломат Н.В. Кохманский: «...Но условия контракта оказались на практике столь стеснительными для келлии, что на жалобу о. Пантелеймона монастырь сам предложил выдать ему дополнительную омологию, конечно, за особую плату. Через некоторое время, раскаявшись, вероятно, в сделанных под влиянием алчности русским уступках, Каракал потребовал возвращения дополнительной омологии, как составленной против обычаев Афона, а потому неканоничной, требование это было поддержано Протатом, но о. Пантелеймон возвратить документ, обеспечивающий интересы его келлии, отказался и, в виду угроз со стороны греков насилием, поспешил передать обе омологии на хранение в Императорское Посольство. Тогда Протат по требованию Патриарха, до которого дошло это дело, объявил вторую омологию, не имеющей силы, но это не придало постановлению для келлии юридического значения, монастырь же не имел возможности заставить признать действенность отмены омологии. Таким образом, о. Пантелеймон считал себя в праве выполнять в пределах келлии все нужные постройки и переделки, в виду натянутых отношений с Каракалом, будучи притом сам горячего и прямого характера, не брал более благословения от монастыря на каждую работу отдельно, как этого требует обычай. Все больше раздражавшийся монастырь со своей стороны старался всячески вредить келлии, задерживал отправляемые туда грузы и мулов, и озлобление дошло наконец до того, что в июне прошлого года на келлию было совершенно настоящее нападение монахов и рабочих из Каракалла, вооруженных топорами, ломами и пр. которые бросились разрушать постройки. Но встреченные братию келлии, решительно защищавшей свою обитель, были прогнаны после жаркой драки, необошедшейся даже без кровопролития. С тех пор оконфуженные монахи этого греческого монастыря вот уже почти год, как оставили названную келлию в покое, хотя и мстят при случае, так, например, не выдают ей свидетельство на беспошлинное получение необходимых товаров, на что все духовные учреждения на Афоне имеют льготное право, по представлении удостоверения от управляющего монастыря…»

Тут необходима еще одна остановка. Кохманский не упоминает еще об одном событии не менее чудовищном, чем нападение на келлию в 1905 годы. Это событие носит детективный характер, и до конца расследовано не было. Все началось с того, что к о. Пантелеймону в келлию стали присылать стражников. Каждый монастырь имел своеобразных наемных стражников, кураджи, и число их доходило до 100. Еще были на Святой Горе и сардары, занимавшиеся охраной Протата. Интересно, что самих турецких жандармов на Афоне было всего 9 человек во главе с каймакамом. Конечно, многих удивит, то, что турки позволяли монастырям держать такую армию. И греческие монахи весьма заботились о вооружении своей армии, они атаковали Кохманского, чтобы тот через Русское посольство сумел добиться разрешения, чтобы вооружить их современным оружием. И вот двух таких стражников Иоанна и Георгия стали присылать в Крестовоздвиженскую келлию.

О моральном состоянии афонских стражников говорил тот факт, что некоторый Горгаки был осужден за вооруженное нападение турецким судом на 15 лет, и взят на поруки Протатом и даже самим Патриархом, потому что он якобы был невиновен. Но понятно, что для народа зараженного идеей освободительной борьбы любой бандит с оружием, прикрывшийся парой лозунгов – национальный герой. Разве среди революционеров- убийц был хоть один преступник? Один из этих стражников именем Георгий не раз будучи в келье заявлял монахам, что ему ничего не стоит застрелить любого человека, если ему за это заплатят. И вот 5 февраля о. Пантелеймон поздними сумерками возвращался домой вместе с иеромонахом о. Виссарионом и двумя работниками. На расстоянии четверти часа пути от келлии, на большой дороге, они были встречены тремя вооруженными людьми.

Раздались выстрелы. О. Пантелеймон, не потеряв присутствия духа, крикнул стрелявшему: «Что ты балуешься, пугаешь мулов!» Он выстрелил еще раз. По росту и по походке он показался о. Пантелеймону весьма похожим на Каракальского кураджи Иоанна. Но тут начали стрелять и сзади. О. Пантелеймон позвал наместника (о. Виссариона) и аргатов (рабочих): «В меня стреляют». К нему бросился рабочий, но еще один злодей выстрелил в него, но не попал. И тут один из нападавших попал в мула на котором сидел о. Пантелеймон. Русский монах оценил ситуацию и с криком: «Застрелили меня и мула», спрыгнул с мула. Злодеи исчезли, потихоньку ушли и русские монахи. Вот такой афонский боевик.

Пришедши в себя о. Пантелеймон начал собственное следствие. Во-первых, стало ясно, что нападение было сделано не с целью грабежа, но это было покушение на убийство. Далее он пришел к выводу, что покушение было устроено Каракалом, так как монастырь ранее не держал двух кураджи. А второго наняли недавно. Про него было известно, что он уже не раз был под судом. Монастырь же вооружил его, и приказал следить за келлией. Грузы в келлию уже не раз задерживали монахи монастыря и держали по нескольку дней. Первого февраля о. Пантелеймон ездил в Карею, а о. Виссарион отправился за грузом дальше на Дафни. Пробыли они в отъезде до 5 февраля. По мнению о. Пантелеймона этот Иоанн ожидал их возвращения, так как монахи видели, как он несколько раз ходил туда-сюда мимо келлии в течение трех дней. Приходил он и в Великую лавру, на территории которой каракальскому кураджи делать было нечего. 4 февраля он приходил в келью и спрашивал где старец. Пятого вновь пришел и увидел, что в конюшне не было мулов, и тотчас ушел к месту, где было совершено нападение.

Наутро, когда доложили в монастырь о нападении, там отсоветовали жаловаться: «Если бы поймали кого, то, дескать, стоило бы жаловаться. А так какой смысл? На Афоне подобные нападения не новость». Далее монахам пришлось играть в шерлоков холмсов, было найдено пять гильз. О. Пантелеймон спросил одного кураджи по имени Николай перед иконой св. Николая и Евангелием, где был в ту ночь Иоанн. Хороший, честный и дружественный русским стражник показал, что его, Николая в момент нападения не было на месте, а когда он вернулся, то Иоанна еще не было. В тот же день келлиоты пожаловались каймакаму и в протат. От каймакама пришли старший офицер с солдатами, от протата один эпистат, каракальский антипросоп и монах. Осмотрели раненного мула, сходили на место покушения, сняли показания. Но без переводчика дело не пошло. Поэтому о. Пантелеймона допросили только на следующий день. Не выдержал и сам каймакам ‑ пришел тоже производить дознание. Вызвали доктора, чтобы вынуть пулю – все делалось как на настоящем следствии. Но когда доктор стал искать пулю, мул от боли задергался и сломал себе размозженную кость лопатки. Монастырские монахи стали настаивать, что пулю надо вытащить, но для этого надо было умертвить мула, а на это никто не решался.

Поехали искать на Карее человека, который сделал бы это дело и только через два дня нашли такого человека, но пулю так и не нашли. Прошло еще два дня. Снова допросили всех: о. Пантелеймона, рабочих, которые ехали с ним, монахов из соседней келлии, нашедших гильзы и видевших Иоанна-кураджи недалеко от места преступления. Переводчик, найденный братством келлии, им не понравился, нашли какого-то другого лучше знакомого монастырю. В результате в Протате о. Пантелеймона объявили следующее: «Астином, который делал допрос, заключил, что это вы сами сделали для того, чтобы возложить вину на монастырь!» Никакие возражения о. Пантелеймона не были приняты во внимание. Утешило монахов келлии только то, что каймакам пришел к выводу, что производивший следствие астином (полицейский) и переводчик были подкуплены монастырем. И даже изложил письменно свое мнение, которое о. Пантелеймон передал вали-паше. Заключает свой рассказ о. Пантелеймон так: «… Монастырь Каракалл, ведя с нами многолетнюю распрю причиняя нам всякого рода насилие, … всячески старается вытеснить нас. Они говорят открыто: «мы весь монастырь просудим, а Пантелеймона выгоним». Даже весь протат вооружили против нас, который давал своим сердарам письменное дозволение, чтобы они не допускали ничего возить в келлию, грабили нас на дороге. К их посрамлению благодаря заступничеству Русского Правительства они не успели ни в чем, и озлобились до того, что готовы совершить и убийство лишь бы исполнить свое желание. Судите же теперь, как нам жить при таких обстоятельствах и притеснениях греков»[viii].

Выход из этой ковбойской истории был найден по-монашески простой. О. Пантелеймон попросил русского посла обратиться к турецкой администрации, что бы она принудила Протат дать гарантию, что подобных покушений не повториться и объявить, что в противном случае вся ответственность будет возложена на него. Нам это кажется странным, но о. Пантелеймон уверяет, что взять такую гарантию вполне в духе турецкого права, и это предусмотрено уголовным кодексом. Неизвестно прибег ли посол к такому средству, но о. Пантелеймона так и не убили. Разбоем и убийствами на Афоне занимались, конечно, не монахи, но греческие миряне, частенько находившиеся на службе и поднаторевшие в освободительной революционной борьбе.

Вот, как вспоминает об этих полудетективных историях. «О. Пантелеймон указал на едущего с нами грека-монаха из Каракалла: «Это тот самый мерзавец, который собрал своей братии человек 100 с топорами, дубинами и пришел в мои келлии, чтобы решать давнишний судебный спор между нашими келлиями и монастырем Каракаллом. Они под (Троицу) сначала послали к нам троих. Эти стали напевать: «мир вам и любовь на веки!». Мы угостили их чем Бог послал. Тем временем подъехали остальные  и начали в нас стрелять, кидать камнями, бить топорами, палками. Мы растерялись сначала. Потом же собрались с духом и крепко побили наших гостей врагов. Долго будет помнить этот отец Матвей, как он поплатился за это посещение. Теперь, в мое отсутствие, они под говорили разбойников и те схватили недавно моего наместника Виссариона, связали  его в лесу и требовали выкупа 500 турецких лир. Но дело обошлось проще: наместник поплатился только золотыми часами, да проночевал  связанный и избитый в лесу»[ix].

Сделав некоторое отступление, хочется обратить внимание, что в тех условиях остаться живым было далеко не очевидным фактом. Из всех подобных дел самым вопиющим было убийство о. Моисея, зарубленного в своей келлии.

Вообще начало XX века было ознаменовались рядом разбойных дел, которые могло послужить материалом для фильмов про гангстеров. Епископ Петра Ладыгин в книге «Забытые странницы русского имяславия» вспоминает, как в 1894 году едва не подвергся нападению двух бандитов на Святой Горе. Покушение на о. Пантелеймона было произведено в 1903, далее афонский бандитизм только усиливается. «Освободительная» борьба в Македонии вызвала приток на Афон разбойников, которые пробирались туда ввести освободительную или какую-то иную борьбу. Вот что пишет знаменитый собиратель рукописей, библиотекарь о. Матфей: «За сею бедою последовали иные: появились на Св. Горе шайки оперировавших в Македонии греческих разбойников, стали учащаться убийства болгар рабочих (ибо против них только свирепствовали эти злодеи). Между Зографом и Ватопедом на дороге были найдены 3 трупа убитых болгар рабочих (из Зографа и из нашего скита «Богородица»¹). Потом у нас на «Крумице»² в лесу также оказались двое болгар убитых (которые были посланы в лес за дровами). Были случаи убийств и в самой Карее. Эти убийства вместе с распространяемыми угрозами сильно повлияли на наших рабочих болгар, и они, закончив летние работы (до 26 октября), ушли большею частию с Афона. Были вызываемы не однажды турецкие войска, произведены несколько раз объезды по Св. Горе, но, разумеется, ничего и никого с официальным ярлыком разбойника – не встретили. Передаю эти подробности для того, чтобы сказать Вам, что не одни болгары устрашишася, но и иноки попраздновали порядочно трусу! Ощутительный результат сих страхов тот, что о. Гавриил не решился ехать на работу в такие далеко лежащие палестины, как Хиландарь и Есфигмен и проч. Надо было рисковать, во 1-х, аппаратом и сделанной работой, а во 2-х, и самому можно было рисковать вместо «светопечатных» занятий попасть в тень и сень смертную! С наступлением ноября дела как будто поуспокоились, ограбления и прочие покушения стали реже…»[x].

Увы, доклады русских дипломатов свидетельствую т о том, что некоторые греки-националисты пытались использовать бандитов для освободительной борьбы на Афоне. В основном, это относится к движению моранитов, крайних приверженцев национальной греческой идеи, которое поддерживается из Греции и распространено преимущественно среди молодых монахов, почему не может пока занять господствующего положения, благодаря оппозиции более сдержанных стариков. Представителем этого движения можно назвать известного на Афоне греческого фанатичного патриота Смирнаки, бывшего секретарем и советником в Протате, ныне же игумена Есфигменского монастыря[xi].

Образованный и специально изучивший историю Афона Смирнаки считается авторитетом в спорных вопросах, а сочинениями своими, преисполненными крайними греческими тенденциями и нападками на славян монахов, сильно обострил национальную вражду на Афоне. Отсюда происходит такое явление как политические убийства и нападения, особенно участившиеся прошлою осенью; мораниты помогают греческим бандам, направляющимся в пределы Македонии, высаживаться и скрываться на Афоне, когда путь их лежит мимо Святой Горы. Вполне вероятно, что самый недостойный элемент греческого монашества прибегает к услугам такого рода революционеров. Кохманский в Протате советовал монастырям «остановить опасность в начале, не дав ей развиться до таких размеров, что бороться с ней монастырям самостоятельно будет уже не под силу и пришлось бы поневоле прибегнуть к вмешательству турецких властей…».

Такие случаи уже были, когда турецкие власти прибегали к силе, чтобы очистить Афон от разбойников и революционеров. Их активность была связанна с подъемом освободительной борьбы, но для монастырей она заканчивалась трагически. Так было в 1821 и 1854 годах. Увы, всегда эти освободители находили поддержку у части монахов, которые не стеснялись даже брать в руки оружие. К чести русских монахов надо сказать, что несмотря на убийства и грабежи, они никогда не прибегали к оружию. Единственным средством их защиты были молитвы и обращение в русское Посольство. Россия в те времена была сильна, и приходилось прислушиваться к ее мнению

Но вскоре Вселенская Патриархия возбудила новое обвинение против о. Пантелеймона в нарушении афонских уставов, выразившееся в участии его в покупке древней Харитоновской Лавры близ Иерусалима. Это пока по интерпретации Патриархии ставит его, будто бы, в духовную зависимость сразу от двух престолов. «Вряд ли, однако, можно видеть в этом какой-то проступок с его стороны, вернее тут заметить плохо, скрываемую тревогу Иерусалимской Патриархии под влиянием перехода в русские руки древней обители на Иерусалимской территории чему о. Пантелеймон действительно содействовал денежным участием…». Это приобретение, так кратко охарактеризованное Кохманским, имело громадный резонанс и горячо обсуждалось, как в Иерусалиме, так и в Константинополе, и в Петербурге.

В то время многие келлиоты ездили и в Святую Землю. О. Пантелеймон не был исключением. И вот он среди афонских неприятностей вдруг видит для себя некоторую отдушину. Неожиданно для себя и для многих он находит возможность приобрести развалины стариной обители первых веков христианства первую Лавру Харитона исповедника. Ее создание относится к первым векам христианства. Архимандрит Антонин Капустин пытался ее приобрести, но безуспешно. А с помощью хитроумных шагов Генерального Консула Яковлева ему это удается. Но вроде бы покупка еще одной келлии в дополнение к афонской обители совсем в другом районе мира ‑ это нонсенс. Тем более что на Афоне все келлии зависимы от монастырей. И вот афонский монах приобретает в дополнение к своей келлии древнейшую лавру! Но этот нонсенс был вполне оправдан для того времени, он соответствует не очень-то последовательному и не отражающему действительность афонскому уставу. Вот как правильно воспринял искания келлиотов Русский Императорский посол в Константинополе Зиновьев И.А.

Письмо Зиновьева И.А. Яковлеву А.Г. от 13 мая 1904 года

Одновременно Вселенский Патриарх довел до моего сведения о том, что блаженнейший Дамиан обратился к нему официальной жалобой на о. Пантелеймона, утверждая что последний, прибыв в епархию Иерусалимского Патриарха без благословения духовного начальства своей епархии и разрешения местной духовной власти, нарушил церковные каноны и подлежит лишению сана.  Жалоба Его Блаженства передана на рассмотрение Константинопольского Синода, который еще не принял решения по этому делу.

Сообщая о вышеизложенном, я считаю нелишним обратить внимание Ваше на некоторые соображения общего характера, которыми, по-моему, частично следует руководствоваться в делах возникающих, как и в данном случае, на почве интересов русского монашества на Афоне.

За последние годы наблюдается все усиливающийся приток русских иноков на Афон. Движение это, несомненно, вытекающее из народной религиозной потребности, остановить нельзя, хотя оно создает для нас некоторые серьезные осложнения в сношениях с другими Восточными церквями. Дело в том, что русские монахи, попадая на Афон, наталкиваются на весьма стеснительные условия для образования новых самостоятельных общин. Принужденные считаться как с недостатком земли, уже издавна распределенной между древними монастырями, так и с племенной враждой, не только со стороны греков, но нередко и со стороны славян, русские иноки в целях самозащиты бывают вынуждены прибегать к такого рода средствам, которые в иных случаях ставят их в противоречие, если не с духом, то с буквою духовных канонов и древней церковной практики. Таково, например, учреждение братства русских келлиотов, не имеющее с формально-канонической точки зрения прецедентов в Православной Церкви. Но борьба русских иноков за признание прав на существование, не ограничивается переделами одного Афона. Теснота и постоянный приток новых пришельцев породили за самые последние годы среди русских монахов, уже основавшихся на Афоне движение, которое может быть названо своего рода колониальной политикой. Отдельные предприимчивые монахи, которым тесно на Афоне ищут, не порывая связи со cвоею обителью, простора для деятельности в других местностях Востока. Их внимание само собою обращается на древние Святыни Православного Востока, ныне заброшенные и покинутые вследствие оскудения духовных и материальных средств, коим страдает Восточная Церковь. В минувшем году монахи келлии Св. Иоанна Златоуста обосновались в Старой Сербии. В нынешнем году настоятель Русской Общежительной Обители во имя Воздвижения Честнаго Креста хлопочем о том же в области владений Иерусалимской Патриархии.

Всякий раз в подобных попытках русские монахи встречаются с противодействием восточного духовенства, порожденного не только племенною враждою к новым пришельцам, на которых они смотрели как на передовых бойцов славянства, но и опасением за целостность церковной власти и дисциплины. Русские иноки приносят с собою живые силы и средства. На этой почве Восточное духовенство бессильно бороться против них. Но, чуя в русском монашестве новую нарождающуюся силу, которая грозит в будущем осложнениями, Восточные Церкви упорно противополагают требованиям жизни букву канонов, против которой нередко грешат притеснения монахов. Наше положение в этом вопросе крайне щекотливо, и обязывает нас к большой осмотрительности»[xii]. Так просто и ясно формулирует проблему иерусалимский консул. Единственно, что не приходится наблюдать в греческих монахах опасения «за целостность церковной власти и дисциплины». Греческие монахи боялись за нарушение традиций, порою для христиан очень странных, каких-то уставов и положений принятых церковной властью под влиянием идей панэллинизма. Все подобные законоположения были призваны, чтобы защитить эти безумные идеи, не имеющие никакого отношения к христианскому учению.

«…В таком состоянии нашел я настоящее отношение Крестовоздвиженской келлии к Каракальскому монастырю, пригласив о. Пантелеймона с собою, я, посетив Каракал, старался помирить монастырь с настоятелем помянутой келлии и мне удалось убедить тут же каракальцев, что интересы келий ни в чем существенном не противоречат правам и выгодам монастыря, так что при добром расположении и чувствах справедливости гораздо лучше для всех кончить недоразумения между собою, не доводя дела до Протата и тем менее вмешивая каймакама. Согласившись в принципе сговориться добром, игумен со старшею братиею ссылались главным образом на существенное препятствие к уложению основного недоразумения дополнительной омологией на уничтожении коей де настаивает Патриарх, и остановить это дело уже не во власти монастыря: они охотно согласились на мое предложение хлопотать перед Патриаршим престолом о замене двух настоящих неправильно составленных омологий одною третьей тогда предыдущие две можно будет уничтожить – мера это могла бы быть разрешена Патриархом, в виду совершенной исключительности этого случая, как особое изъятие из существующего порядка и не в пример прочим; само собою, разумеется, что все условия, заключающиеся в дополнительной омологии, должны были бы быть сохранены и в новой, так как несправедливо требовать, чтобы и Пантелеймон материально страдал вследствие своей доверчивости к добровольному акту монастыря, который один ответственен за допущенную им неправильность. В виду того, что разрешение данного дела в изложенном смысле могло бы иметь большое принципиальное значение вообще для престижа русских учреждений на Афоне и произвело бы соответствующее впечатление на Протат для будущих случаев раздоров между греческими монастырями и нашими келлиями, я счел долгом изложить в подробностях обстоятельства, в коих находится названная Крестовоздвиженская келлия и позволю себе ходатайствовать перед Вашим Высокопревосходительством о поддержании перед Святейшим Престолом справедливых прав этой русской обители, которая лично известна Патриарху Иоакиму III за время его пребывания на Афоне в Милопотаме…».

Действительно многие из келлиотов оказываются частенько на Святой земле. Это и иеросхимонах Феодосий (Кашин), необычной судьбы монах, ныне многими почитающийся за святого.

Фаранская лавра 

Далее история о. Пантелеймона получила продолжение на Востоке, и связано оно с древнейшей Фаранской лаврой. Согласно описанию архива внешней политики Российской империи Фаранская лавра или лавра святого Харитона, вокруг которой впоследствии было сломано немало копий, находилась в 2,5‑3 часах езды на лошади шагом от Иерусалима. Пустынный каменистый овраг с несколькими с пещерами – вот и все богатство. Вне исторического контекста это приобретение никому не нужно. Это место называли развалинами лавры святого Харитона, но даже развалинами это назвать трудно. Последнюю часть пути возможно было преодолеть только пешком. Войти в пещеры без приспособлений было невозможно. Нижняя часть помещения имела в потолке отверстие 11, 5 аршин[xiii] в диаметре. Паломник попадал на край обрыва на узенькую площадку, с которой влезал с опасностью для жизни в одну из пещер в отвесной скале. Всех пещер было четыре. Размеры их составляли: 13,5;10,5; 5 и 42,5 кв.м. В последней, видимо, и жил великий подвижник, один из основателей монашества на Святой Земле. Впоследствии преподобный Харитон покинул это место перешел в так называемую вторую, а затем и в третью лавру. Стены еще кое-где были покрыты древней штукатуркой. В таком состоянии была обитель, когда приключилась эта история.

А что же о. Пантелеймон? Он в какой-то мере оказался случайной фигурой в этом деле, и как бывает в таких случаях более всего и пострадал. Очевидно, он приехал в Иерусалим со смутной надеждой найти убежище в случае неприятного поворота дел на Афоне. Когда о. Пантелеймон пришел в Генеральное Консульство в Иерусалиме и сказал, что хочет купить Лавру Святого Харитона и обратился за помощью к Яковлеву, то тот сначала отказался, считая это дело безнадежным. Ведь латиняне и сам архимандрит Антонин неоднократно пытались прибрести это место и безуспешно. Развалины принадлежали сразу не менее как 200 мусульманам деревни Аната. Владельцы брали деньги, но к соглашению никогда не могли придти. Но все же Генеральный Консул решил рискнуть, посоветовал о. Пантелеймону держаться в стороне и доверил дело двум преданным и ловким мусульманам. Они уговорили жителей сделать заявление, что развалины принадлежат некому Али-Шиху, и с ним уже совершили сделку. Приобретение было сделано не на имя самого о. Пантелеймона, а монаха Досифея (Попова) из Крестовоздвиженской келлии. Хоть и Попов во время совершения этой сделки и оделся в мирскую одежду, но, все равно, в городе узнали, что лавру покупают монахи и началась интрига. О. Пантелеймон многим обещал денег, но всем турецким чиновникам, жадным до денег, заплатить было невозможно. Особенно мешал сын бывшего руководителя города. И это понятно, потому что перепродажа земли была делом весьма доходным Летом того же года он купил участок в местечке Бейт-Захария за 6000 франков, а перепродал Духовной Миссии за 20000 франков. Тоже он хотел проделать и в этом случае, но не смог, так как развалины не могли быть внесены в документы без разрешения Константинополя. И местный чиновник побоялся это сделать. Совсем недавно он внес в акты купли-продажи пещеру, на участке, который приобрел Антонин и чуть не лишился места. Попов в документе от 24 ноября обязался не возводить ни храма, ни другого какого-нибудь здания без разрешения турецких властей и не изменять течения речки Айн-Фара и не препятствовать пользоваться другим ее водой.

Такое отношение в те годы было к святыням в Восточных церквях, что сперва можно было сомневаться, что это собственно лавра Харитона, в которой был храм освященный святителем Макарием[xiv] еще в 330 году. Собственно, подлинность лавры и была удостоверена Яковлевым. На восточной стене была нацарапана надпись рукой о. Антонина. Сообщала она о том, что в 1871 году в ней о. Антонин служил литургию. Генеральный консул отлично знал руку бывшего начальника миссии и не усомнился в подлинности лавры. Яковлев просил о. Пантелеймона сохранить и надпись, и даже копоть, как свидетельства подлинности пещеры. О. Антонин искал эту древнюю обитель, нашел и служил здесь литургию. Из других остатков лавры остались только небольшие куски мозаики и стены какой-то постройки из небольших камней грубой сечки. Один из главных профессоров здешней Библейской школы P. Lagrance, с которым Яковлев встретился у самой Лавры, поздравил его и подтвердил, что эти пещеры входили в состав первой лавры Святого Харитона. А он был одним из лучших знатоков святынь Палестины. Так что сомнений в том, что эти развалины и есть лавра прп. Харитона Исповедника ни у кого не было.

О. Пантелеймон, вероятнее всего, и не подозревал в какое шумное и опасное дело ввязывается. В начале такая незначительная покупка и не привлекала внимания. В декабре Иерусалимский Патриарх относился к ней весьма дружелюбно. Яковлев два раза говорил патриархом Дамианом о желании русско-подданного приобрести лавру. Первый раз Патриарх ничего не сказал. Второй раз он сам заговорил об этом с Яковлевым. Эта беседа была обнадеживающей. По его словам, некоторые члены Св. Синода пожалели о покупке места русскими, а не патриархиею, на что он, патриарх, и некоторые другие члены Синода заметили, что для покупки всех развалин в Палестине у патриархии нет средств и что во всяком случае лучше, чтобы данные развалины были приобретены православными русскими, чем католиками. Только через месяц Дамиан подал протест Губернатору, о нарушении его прав[xv]. Простодушный о. Пантелеймон пришел в патриархию и сказал, что пребывает здесь в качестве поклонника, и купил землю на имя своего послушника 7 февраля 1904 года. Ему было заявлено, что эта покупка пользы ему не принесет, и что он клирик другого Церковного округа и ему нельзя прибывать в Палестине. По сообщениям патриархии будто бы о. Пантелеймон тут же отправился за сборами в Россию, а его послушник приступил к восстановительным работам. Яковлев заверил Патриарха, что о. Пантелеймон будет относиться с почтением к его власти и будет исполнять все, что он скажет. Но это патриарха не успокоило, и 21 февраля он уже пишет гневное письмо Генеральному консулу из-за его покровительства покупателям. Сообщает, что заявил по решению Синода протест Правительству и требует прекращения работ и, конечно же, удаления непокорных монахов из Палестины. В феврале же Патриарх уже протестовал и перед губернатором. Вскоре проявилось недовольство миссии. И Генеральный консул А. Яковлев и сам о. Пантелеймон с самого начала пытались убедить и миссию, и Патриархию, что будущий монастырь будет относиться к ним с надлежащей честью и почтением. По словам Яковлева: «за последние четыре года миссия деятельно заботилась о собирании денег с поклонников и в России, и ныне видит себе соперника в лице о. Пантелеймона».[xvi]

Если противодействие греков деятельности Пантелеймона еще осуждается в дипломатических и церковных кругах, то подозрения миссии к о. Пантелеймону находят в их глазах полное основание. Миссия хотела перехватить покупку у о. Пантелеймона и тайно предлагала продавцам больше, но те уже были связаны обязательствами и дело расстроилось. Отец же Пантелеймон узнал об этом уже по совершении покупки. Яковлев в письме послу в Константинополе Зиновьев говорит о том, что если бы миссия открыто и явно выразила ему свое желание до покупки о. Пантелеймона, то последний несомненно бы отказался от нее. Такое вроде бы незначительное и маловажное действие, как приобретение развалин и куска малопригодной к земледелию земли породило не только достаточно мощный резонанс, но и подняло много вопросов. Первый и главный вопрос – это о подданстве афонцев.

Если они подданные Турции то их довольно легко убрать из Иерусалима, если они ‑ русско-подданные, то сделать это можно только через Генеральное консульство. Поэтому Яковлев сразу попросил у Посла одобрения действий о. Пантелеймона «хотя бы в очень малой степени». Одобрит посол – может одобрить и он. А это, значит, настоятеля Крестовоздвиженской келлии нельзя будет убрать из Иерусалима. К неприятностям с миссией добавились гораздо еще более серьезные недоразумения с Патриархом Дамианом. Теперь уже он настаивает на своих правах на все развалины в Палестине и обращается за помощью к Вселенскому Патриарху. Велась переписка с Яковлевым в довольно дружелюбном тоне. Права Патриарха на все развалины не были признаны ни Губернатором, ни Русским Консулом. Дело быстро дошло до Министра иностранных дел, который поддержал статского советника Яковлева признал за русскими подданными право приобретать земельную собственность в Святой Земле. Но Министр рекомендовал послу и Генеральному консулу примирительные образ действия по отношению к Иерусалимской церкви, «канонические права которой ни в коем случае не следует нарушать».[xvii]

Но Патриархия тогда уже не собиралась примиряться с Генеральным Консульством. Патриарх интриговал через своих подчиненных и в Иерусалиме, и в Порте, но бывший тогда на посту Губернатора Кязим-бей поддерживал русского консула. Вся эта кампания древней Поместной Церкви была тем более странной, что Россия оказала щедрую материальную помощь Иерусалимской церкви. Русские надеялись на проявление чувств благодарности, но безуспешно. Православные народы считали, что Российская империя должна обеспечивать их интересы не только путем финансовой поддержки, но и ценой жизней ее подданных. После этого они забывали о всякой благодарности и создавали России все новые проблемы. Министр Ламздорф дал указание к скорейшему окончанию этого дела. Он просил посла Зиновьева воздействовать на Патриархию «удобным способом», чтобы дать ей понять «к каким печальным и пагубным для нее последствием может при способом вести тот путь, на которой она вступила в своих отношениях с Российским представителем, а равно и с нашею Духовную Миссией в Святой Земле»[xviii]. Но патриархия совершенно не желала сидеть сложа руки, она стала действовать испытанным путем. Еще в августе настоятель Иерусалимского подворья в Москве архимандрит Афанасий по указанию патриарха Дамиана передал в Священный Синод копию переписки генерального консула Яковлева с патриархом Дамианом. Вызывают восхищение дипломатические способности греческих иерархов. Удар был нанесен выверенный точно в болевую точку.

Дело в том, что Яковлев был хорошо известен в Синоде и не с лучшей стороны. Дело в том, что с Яковлевым связано несколько неприятных историй. Однажды он позволил себе закурить в присутствии митрополита Арсения, в то время еще просто епископа Волоколамского. После первого богослужения епископа в Троицком соборе в миссии, владыка в сопровождении богомольцев зашел к консулу. И тот, сидя рядом с владыкой, попросил у него разрешения закурить. Богомольцы могли соблазниться при виде такой вольности и вл. Арсений ответил, что при русских архиереях не курят. На что консул заметил, что здесь и патриархи курят. Владыка сказал, что в этом случае нам, русским, не следует брать примера с греков, но русский консул все-таки закурил. Яковлев сам рассказал об этом инциденте, и он стал широко известен. Это и некоторые другие моменты вызвали крайнее неудовольствие у Победоносцева. Многие греческие архиереи довольно тесно общались с русскими, им о такой прохладце по отношению к Консулу, очевидно, было хорошо известно. Но недовольство Синода не могло нарушить заведенного порядка дел, жалоба была препровождена в Министерство иностранных дел и тут нашла свой конец. К чести этой организации надо сказать, что оно стояло монолитно как скала. И происки греков через попавших под их влияние русских архиереев не могли иметь успеха.

Довольно быстро мидовцы разобрались в отношениях афонских монахов и Синода, и, сохраняя почтительность к Святейшему Синоду, стали действовать. Как мы впоследствии увидим, дипломаты давали келлиотам мудрые рекомендации как избежать гнева этого Духовного органа. В послании Синода Министру иностранных дел передавалось, что «Его Блаженство весьма опечален, что Генеральный Консул православной державы не только принял под свою опеку затрагивающее интересы и нарушающее права и привилегии Патриарха дело покупки афонскими монахами развалин помянутого монастыря, но и позволил себе прямо оскорбительный для достоинства Главы Сионской церкви поступок (это должно было вызвать в русском Синоде особое сочувствие – П.Т.), отказавшись принять в соображение официальное послание Его Блаженства от имени Святейшего Синода Иерусалимской церкви, а личное его послание возвратил обратно с посланным Патриархии и, просит содействии Святейшего Синода пред Министерством Иностранных Дел к защите законных прав и интересов Патриархии»[xix]. На всякий случай от лица Патриарха Министру было передано пламенное послание, в котором говорилось, что Яковлев не прав, когда обвиняет Патриархию в том, что она противится в любым русским начинаниям в Святой Земле.

 Следует отметить, что патриарх клянется в любви и верности, просит защиты. «Взывая к чувству справедливости Вашего Сиятельства, прошу решить: терпимы ли были, например, в России подобные самовольные действия со стороны монашествующих чужой державы, какие были совершены со стороны пришлым афонским монахом в Св. Граде, исключенным из монастыря по постановлению Протата Афонской Горы за дурное поведение?» В России, конечно, они были бы нетерпимы: там не было святынь в собственности мусульман, не скупали святые места католики и т.д. Ситуация разная. Кроме того из монастыря о. Пантелеймона[xx] никто не исключал, а вот из келлии надеялись удалить. Дурное поведение? Какое? Разве то, что он хотел приобрести развалины в Иерусалиме. Сохранилась характеристика Н.В. Кохманского, данная на о. Пантелеймона 20 апреля 1906 года Алексею Петровичу Беляеву, при вступлении афонского иеросхимонаха в Палестинское общество: «… Монах достойный своего звания, заботливо содержит свою благоустроенную келлию и продолжает работать в деле совершенствования ее, несмотря на претерпеваемые им со стороны господствующего греческого Каракальского монастыря несправедливое притеснение и даже попытки насилия, на что ему приходилось отвечать в защиту своей келлии силою же – помимо подобных столкновений с монастырем, что нельзя ставить в вину о. Пантелеймону, так как зачинщиком недоразумений и иногда беспорядков является всегда монастырь, я могу уверенно засвидетельствовать совершенное доверие к благочестивым качествам как настоятеля, так и его братии, посетив лично в свою недавнюю поездку на Афон упомянутую обитель. Что касается материальных средств названного монаха, то он в этом отношении вполне обеспечен, что доказывается помимо прекрасного состояния самой келлии, его участием крупными взносами в благотворительных предприятиях Русского Братства на Афоне, а также приобретением им в последние время древней лавры св. Харитона в Иерусалиме для учреждения в ней самостоятельной русской обители, могущей служить прибежищем русских паломников»[xxi].

 Возвращаясь к жалобе Иерусалимского патриарха на действия консула, узнаем, что соратник Пантелеймона Яковлев представляет высшую власть в Иерусалиме и потому уж точно не может оскорблять высшую церковную власть. Очевидно, что это было началом борьбы, так как Патриарх уверил русских, что не поступиться «даже малейшим» из своих прав (оказывается весь вопрос в правах Патриарха – П.Т.)[xxii]. Яковлев же насмешливо отозвался об уверениях Патриарха в уважении к Государю Императору По его словам оно заключается в том, что 32 раза в году Его Блаженство официально молится за Его Величество в присутствии Генерального Консула. Но в начале войны он запретил молиться на литургии о даровании победы русскому оружию. А его подчиненные публично злорадствовали и в Иерусалиме, и в Иерихоне по поводу наших неудач. Подробно освещает отношение к японской войне русский иерусалимский консул А.Г. Яковлев в письме к Константинопольскому послу И.А. Зиновьеву. Если позиция русско-поданных православных не вызывает удивление, то неожиданно размежевание по этому вопросу в остальной православной среде: живое сочувствие среди арабов и скрытое злорадство в среде греков, особенно, святогробцев. Письмо Яковлева Зиновьеву от 29 апреля 1904.

«…Военные действия на Дальнем Востоке произвели различное впечатление на здешние классы народонаселения.

Все православные арабы глубоко нам сочувствуют. Некоторые желают ехать волонтерами в русскую армию. Они искренне радуются нашим успехам и скорбят о наших неудачах. Я не могу, к сожалению, сказать этого про святогробцев.

5-го февраля Патриарх пригласил меня в храм Воскресения на обедню о даровании нам победы, но убедительно просил явиться не в мундире, а в ежедневном платье. Такое желание меня несколько удивило, но я согласился на него, и весь личный состав пришел в ежедневном платье. Что касается отдельных членов Патриархии, то многие из них, по слухам поздравляют друг друга по случаю наших неудач. Я с трудом верю этим слухам и не ручаюсь за их достоверность, но допускаю возможность их. Ни Патриарх и никто из архиереев не зашли ко мне ни разу выразить свои сожаления по поводу какой-нибудь крупной неудачи. В городе продаются лубочные картинки, напечатанные с объяснениями на греческом и французском языках в Афинах и изображающие разные фазисы русско-японской войны. Несколько образчиков я имею честь при сем предоставить. К сожалению, все они составлены во враждебном нам духе и ограничиваются изображением победоносных действий японцев на море. Я просил Губернатора запретить продажу картинок здесь и ввоз их в Яффу, он охотно исполнил»[xxiii].

Страшное свидетельство об утрате православного единства приводят Санкт-Петербургские ведомости: «Когда здесь (на Афоне) было получено печальное известие о трагической кончине Макарова, греческие монахи на каждом шагу кричали: «Да здравствует Япония! Долой Россию!»»[xxiv]. Подобные настроения и ухудшение отношения греков к русским после Японской войны описывает С. В. Смоленский, бывший с в 1906 году на Афоне в составе Афонской экспедиции Общества любителей  древней письменности: ««Вражда между греками и славянами – неумолимо резка. « Греки никогда не прямы в своих речах, ‑ сказал сегодня Андреевский архимандрит Иосиф, ‑ а по отношению к русским всегда коварно-злобны и крайне алчны». Усиление славянского элемента на Афоне (в частности особенно русского) есть причина самого неудержимого проявления нескрываемой ненависти и самого настойчивого стеснения каких бы ни было русских начинаний. Славяне теперь не могут купить ни Афоне никакого клочка земли; всякие просьбы русских скитов и келий, даже самые справедливые и безденежные, отвергаются греками, не берущими теперь за новые аренды даже сумасшедшие по дороговизне цены… Страшное для греков усиление русского элемента на Афоне за последние 50 лет пугает греков, и они бояться, что во владении Афоном им придется поменяться ролями. Жестокое падение русского престижа, замечаемое теперь повсюду вследствие японской войны и наших внутренних смут, дало возможность грекам, даже таким монастырям, как Ивер, Ватопед, получающим колоссальные ежегодные суммы из России, так поднять нос, что только надо удивляться русскому обычному долготерпению при наличности такой уж совсем не монашеской наглости и алчности»[xxv].

 Яковлев пишет Послу в Константинополе Зиновьеву: «Его (Патриарха – П.Т) и прочих греков любовь к России выражается в том. Что они позволяют поклонникам плакать о грехах у православных святынь. Но за это они обирают наивных самым бесцеремонным образом, а если дают прожившемуся бедняку 3--5 руб., то присоединяют к ним 300‑500 воззваний о пожертвовании и адресов для раздачи в России. За такую рекламу очень выгодно заплатить несколько рублей. Едва же дело коснется какого-нибудь серьезного начинания нашего, то греки кричат о нарушении канонов церкви и их привилегий. Вашему Высокопревосходительству хорошо известна борьба Патриархии против всех наших начальников миссии, а особенно против знаменитого о. Антонина, обвинения нынешнего о. Леонида в собирании пожертвований якобы для Св. Гроба, и в оставлении их у себя, десятилетняя борьба по поводу освящения нашей здешней церкви во имя Святого Александра Невского против русских школ и пр. о Все это доказывает именно враждебность Патриархии к России и к Русским. Вся сила, которую греки черпают в нашей политической и денежной помощи. Обращаются против нас»[xxvi].

Патриарх Дамиан убедился в монолитности русского дипломатического аппарата. 18 августа приехал новый губернатор Решид-бей. Посол в Константинополе в этом же месяце решительно высказался перед архимандритом Никодимом в поддержку Яковлева. Патриархии стало очевидно, что надо менять тактику борьбы с русскими захватчиками. И он сделал все, чтобы внешне примириться с Яковлевым. Яковлев даже сделал первым шаг к примирению, заметив изменение настроения Его Святейшества, но в душе в искренность изменения настроения Патриарха не поверил. К сожалению, не напрасно. В сентябре на нового Губернатора посыпались строгие запросы из Константинополя. Воздействие на Губернатора привело к тому, что он стал поступать очень резко: посадил в тюрьму каменщиков, которых Попов нанял для поправки одной стены. Посылал туда двух жандармов, чтобы остановить силою огромные постройки (которые в действительности и не производились).

 Подчиненные Патриарха продолжали свою работу и вели интриги против русского консула и среди жителей деревни Анаты, лежащей недалеко от развалин. С начала августа у Айн-Фара поселились два греческих монаха, которые вели работу против русских. С особым упорством Яковлев настаивал на их удалении из этого места. Патриарх Дамиан клятвенно уверял, что его подчиненные ничего не делают против русского консула, а отозвать их от Айн-Фары он не может. Уверенный в успехе миссии греческих монахов, он даже сам начинал разговор об устройстве русского монастыря, при условии строго подчинения его Духовной миссии.

6 октября противники русского монастыря из Анаты подали Губернатору жалобу, в которой говорилось, что Попов действительно купил в прошлом году участок, но не тот, на котором он живет ныне. Губернатор дал ход расследованию и получил ответ, что участок с пещерами и есть тот самый, на которой мухтар деревни Аната Абдус-Селям указал особой комиссии, изучавшей дело до покупки в декабре 1903 г., и покупка была сделана вполне законно. Губернатор не поверил этому ответу, так и уверениям Яковлева, что донос о возведении Поповым большой постройки есть чистая ложь. 10 октября Патриарх вернулся из Бредта, а 14-го уже на место отправилась вторая комиссия для проверки. Комиссии были даны важные задания:1) проверить нет ли на участке развалин мельницы, принадлежащих вакуфу. 2) не преступил ли Попов за черту своего участка 3) не возводит ли он больших построек 4) содержит ли участок четыре денома, как обозначено в ильмухаберах или же 14 по более поздним измерениям инженера. Вернувшись, они доложили, что следов мельницы на участке нет, Попов не нарушил границы участка, все деревянные постройки сделаны еще весною, недавно построены две деревянные террасы по 2-4 кв. метра, а отобрать 10 деномов земли невозможно, так как они возникли из-за измерения на глаз. Тем более что на границах участка выстроена ограда. Мухтар Абдус-Селям, завивший в декабре о принадлежности этого участка продавцу Алию, покаялся в лжи, и готов понести наказание. Один из подписавших декабрьскую жалобу, сказал, что его подпись поддельная, так как он отказался подписывать не смотря на все просьбы г-на Ханси[xxvii] (драгомана Патриархии. Комиссия заявила, что во всем виноваты греческие монахи, поселившиеся у Айн-Фары без всякой нужды. В действительности лживая жалоба была составлена под руководством Ханси, но благодаря активной позиции русских успеха не имела.

16 октября, в субботу, Губернатор Решид-бей сообщил Драгоману Генерального Консульства о выводах комиссии, и прибавил, что Попов может владеть только землею участка, но не скалою с пещерами, так как они по местным законам не продаются Правительством. И потребовал, чтобы Попов оставил эти пещеры. А они-то по сути и были Харитоньевской лаврой. Губернатор настаивал на скорейшем выполнении своего требования, и указывал на это драгоману консульства г-ну Хури. Яковлев и не думал сдаваться, он продиктовал Хури ответ, что бы выиграть время просил предоставить требование в письменном виде и сообщить статью закона, в которой сказано, что Попов не может иметь права на скалу и пещеру. Результат был таков, какой Яковлев и ожидал: Губернатор стал отступать. Заявив, что прямых указаний в законе на это нет, он отказался написать ноту под предлогом, что дело о недвижимости иностранца рассматривается без вмешательства консула. И после он откровенно объяснил причину своего усердия: вследствие жалоб Патриарха на него сыплются по телеграфу из Константинополя запрос за запросом и уже просил Консула как-нибудь устроить дело с жалобой анатцев, не торопясь с удалением Попова, и сообщить обо всем по инстанции, то есть в Посольство. «Разговор был уже не в резком, а в минорном тоне», ‑ вспоминает Яковлев. В результате вопрос свелся к тому: победит ли русский консул при помощи посольства или патриархия при помощи турецкого Губернатора. В конце августа 1904 Яковлев писал в посольство о том, что единственный способ одержать уверенную победу – это обменять временные купчие на постоянные (сенеды) и включить в них дополнительные указания о 4-х пещерах. Из посольства ему отвечали, что, увы, в сенеды помещается все то, что написано в ильмухаберах и изменить текст нет никакой возможности. Вопрос, очевидно, заходил в тупик, правда патриархия придумала еще один оригинальный шаг. Ее представители вели работу среди жителей Анаты, пытались восстановить их против Попова и продавца участка Али Шаха. Выпрашивали у них и жителей других соседних с Айн-Фарой деревень мазбаты о принадлежности издавна Патриархии купленного Поповом участка. Так же планировалась при помощи понятных средств совершить в суде Шериата (шириата в современной транскрипции - прим. П.Т.) акт о приобретении данного участка патриархиею уже 35‑40 лет тому назад. Ход, конечно же, замечательнейший: о чем спорим земля и так давно была патриархийной. Как видим, каждый из спорщиков имел свои надежнейшие средства для достижения успеха. Но воспользоваться к счастью не удалось ни тем, ни другим.

«... Если нам нельзя отказывать в нравственной поддержке жизненным интересам русских иноков, то с другой стороны мы отнюдь не можем вступать в пререкания с Восточными Церквями на почве признания за канонами обязательной силы. Исходом из указанного затруднения является с одной стороны весьма осторожное заступничество за монахов, на которых следует оказывать сдерживающее и умиряющее влияние; с другой стороны в сношениях с местной духовной властью следует устранять все то, что могло бы подать ей повод упрекать нас в неспособности соблюдения церковных правил и обычаев…». Так говорит Посол в цитировавшемся выше письме к Яковлеву от 13 мая. И продолжает: «согласие местнаго духовенства на водворение русских монахов в данной местности быть может легче было бы достигнуть. Если оно уверится в полной их готовности безпрекословно подчиняться каноническим установлениям и законным требованиям местной церкви…». Таким образом, русское посольство была настроено примирительно к Иерусалимской Патриархии и всячески заботилось о ее правах и напоминало Яковлеву, что надо укреплять «в восточных иерархах правильный взгляд на братскую помощь Русской Церкви, чуждой всяких происков и посягательств на права древних церквей Востока и канонические устои православия». Могучая тогда Россия заботилась, как бы не обидеть карликовые на фоне европейских и восточных государств национально-религиозные образования. Церкви поддерживались помощью из России, а за восстановление государственности ряда народов платилось кровью пантелеймонов, кириллов и других русских простецов, многие из которых, уцелев в освободительных войнах, приходили на Афон и «достойно» встречались там теми, за кого они проливали кровь. Не оснований считать, что послу в переписке с консулом, причем засекреченной надо было допускать неискренность или бояться огласки

Да, такое великодушие было свойственно русской дипломатии, но совершенно не было и не могло быть его у младших братьев, восточных завистников. Не то, чтобы не испытывавших благодарность, но и мучавшихся от зависти к младшему и могучему брату. Зиновьев только мельком вспоминает о «состоявшейся продаже католикам святых мест». Посольства следуя разным выдумкам иерусалимского патриархата о возможности приобретения монахами собственности в Иерусалиме, о правах патриархии на все развалины и т.д. На деле клирику другой епархии или поместной церкви не могут позволить без разрешения местного епископа (патриарха) совершать богослужения. Но это не означает, что физически они не могут пребывать в данном патриархате. Без благословения, разумеется, нельзя строить храмы, но купить развалины, находящиеся в частной собственности – это не означает построить там церковь и служить в ней. Получается мирянам можно путешествовать по Святой земле без всяких ограничений, можно было покупать любые развалины с монастырями или без, этого нельзя было делать только клирикам и монахам. Им надо было ожидать, когда их удастся толкнуть католикам. Подобная демагогия существует в Константинопольской патриархии и поныне. Епископы, священники, диаконы не могут приехать на Святую Гору без благословения Константинопольского патриарха, а миряне даже и неправославные - сколько угодно.

Это знаменует особый канонический подход, а вдруг эти клирики будут совершать богослужения без благословения патриарха. Канонический ответ на это «вдруг» ясен ‑ тогда они подвергнутся наказанию – запрещению в служении. Но почему людям, которым в первую очередь и важно побывать на Святой Горе это запрещено? Но ранее с 20–ых годов до нынешних времен получение такого благословения было весьма затруднено и означало фактически деликатный отказ.

 Но потом у Генерального Консула созрел план приобретения Фаранской лавры. Он знал, как осуществить то, что никому не удавалось. Турецкая власть боялась усиления арабского элемента и поддерживала поочередно два враждующих мусульманских рода: Хюсейнитов и Хальди. В данном случае заинтересованы были люди из рода Хюсейнитов. Их цель приобретать земли для французских католиков, и которые если так пойдет дело скоро скупят все земли. На Губернатора это подействовало.

Довольно скоро о. Пантелеймон стал героем газетных публикаций. Появилась необходимость искать защиту и о. Пантелеймону. Яковлев дал строгое наставление Дмитрию Попову, чтобы всем говорил, что имен он, русскоподданный купил эти развалины, а о. Пантелеймон ни при чём и только одолжил денег. Попов, может, и имеет в мыслях устроить там монастырь лет через 50, но пока купил землю для занятия огородничеством. Устойчивое положение самого Яковлева, а тем более о. Пантелеймона зависело от позиции Русского Посольства в Константинополе, чтобы оно не поколебалось. Яковлев убеждал о. Пантелеймона через Дмитрия Попова ехать в Константинополь и слезно просить защиты у посла. Тем более, что и обмен имульхаберов на сенеды мог быть сорван из-за интриг Иерусалимской Патриархии. Консул, хоть и парировал все претензии ссылкою на статью Берлинского трактата, согласно которой все русские монахи, так же как и других национальностей имеют одинаковые права на жительство в Палестине, а потому и могут покупать себе собственность. Но статья статьей, а дело могло повернуться по-разному ‑ необходимо было найти и надежного адвоката. Попов же должен был для конспирации заниматься не столько реставрацией, сколько огородничеством, чтобы если приедет проверка из Константинополя, то она ни к чему бы не могла придраться. Поэтому пришлось нанять рабочих, чтобы перекопать верхний участок земли и засадить подходящими овощами. Так потянулись интриги, в которые были втянуты и иноки, им пришлось что-то изображать, кого-то обманывать, но все же как монахи они сделали правильные выводы: «Нам надо усерднее молиться и от души благодарить Его Превосходительство Александра Гавриловича Яковлева, за его живое участие в нашем деле. Наконец, губернатор получил ответ на запрос из Порты, в котором говорилось, что мусульманин, владеющей землей и пожелавший ее продать русско-подданному, вполне может это сделать. Но буква закона ничего не значила для палестинских христиан. В свою очередь святогробское братство намеривалось, во что бы то ни стало вырвать Лавру св. Харитона из русских рук. Никому не нужные развалины после их приобретения русским монахами вызвали такое же желание и у братства, и у церковной иерархии. Законы же, на которых патриархия основывала свое право на владение всеми христианскими развалинами, по-настоящему не существовали.

Насколько было запутано турецкое право особенно в отношении христиан свидетельствует тот факт, что святогробцы в течение почти 30 лет не платили налога на недвижимость, ссылаясь на какие-то фирманы. Когда губернатор проявил настойчивость, то предоставить эти фирманы никто не смог, но было сказано, что в одном из документов есть намек на привилегию не платить этот налог. Яковлев испытал однажды нечто подобное. Он попросил у святогробцев доказательства права на метение двора перед храмом Гроба Господня. Это право, которое может показаться смешным, было почему-то чрезвычайно важным. Из-за споров кому мести двор произошла крупная драка между францисканцами и святогробцами, основу которых составляли темпераментные греки) в 1901 г.

После долгих, расспросов, давления русского консула ему было сказано, что они не могут показать документы из-за запрещения со стороны Губернатора. Консулу тогда ничего не оставалось, как доложить по инстанции, что по сути такого права у святогробцев нет. Поэтому Палестина, где перемешалось несколько вер и много национальностей был взрывоопасным котлом, нахождение рядом с которым представляло опасность.

В результате Яковлев был уверен, Патриархия сделает все возможное, чтобы Порта поверила ей на слово, не требуя никаких документов подтверждающих ее право на все развалины. «Но мы не можем этого допустить. Латиняне и протестанты, поддерживаемые своими консулами, продолжают покупать здесь огромные участки земли. Патриархия, не имея права мешать им, не протестует. Она старается мешать только русским. Благоразумно ли поступает Порта, поддерживая ее и не сознавая тем самым, в нашем лице противовеса инославным, мирно и бесшумно захватывающих Святую землю», ‑ такие исполненные горечи слова писал Генеральный Консул своему начальству в Константинополь. Инославные в то время довольно активно приобретали святыни Святой Земли. Близ Дамасских ворот Иерусалима есть место, где на месте погребения св. муч. Стефана имп. Евдокией была построена базилика в V веке. В промежуток с 1882 по 1885 год это место было приобретено доминиканцами у турецких поданного православного грека, без всяких проблем с Патриархией.

Вскоре к борьбе подключилась греческая печать. Так уже 4 марта 1904 года константинопольская «Новая газета» писала: «Недавно мы писали о новых подвигах о. Пантелеймона во Св. Граде, наделавшего столько хлопот (неприятностей) как Каракальскому монастырю, так и всему вообще Афону – а теперь отмечаем (пишем), что Священный Синод приняв во внимание известное (читателям нашим письмо Блаженнейшего Патриарха Иерусалимского, в котором описаны были и антиканонические действия (старания, усилия) сказанного Иеромонаха во Св. Граде, ‑ признал за благо, чтобы он был вызван в Царьград, этот непокорный клирик, и дал ответ (отчет) по поводу своей деятельности в Иерусалиме».

Нет, конечно, никакого сомнения, что тяжелый меч правосудия будет поднят для пресечения деятельности сего непокорного иеромонаха, непризнающего и призвания своего священного сана…» и так далее. Но еще раньше в номере от 26 февраля того же года та же самая газета опубликовала более содержательное письмо: «В номере нашей газеты мы сообщили об успехах деятельности во Святой Земле (Иерусалиме) известного святогорца (афонца) иеромонаха Пантелеймона, а теперь добавляем, что этот бежавший клирик Вселенской церкви убежав из Афона и Царьграда, дабы не подчиниться решению, принятому о нем Священным Синодом по поводу спора (вражды) его с каракальским на Афоне монастырем теперь уже выехал и из Святого града (Иерусалима). В виду многих его проделок, и преимущественно по каноническим правилам, нужно было бы принять против такого беспокойного и очень ловкого дельца – клирика (занимающегося многим тем, чем не следует ему) меры, примернейшего наказания непокорности и неуважения Церковной власти…». Казалось бы благородное общее возмущение недостойным поведением о. Пантелеймона, бежавшего в Иерусалим. Пусть даже иерархия плохо знает каноны, считая, что ему нельзя пребывать в Святой земле. Сделаем поправку на отсутствие серьезного духовного образования у греков в те времена.

Обращение о. Пантелеймона к Святой земле не случайно. Многие русские паломники в конце прошлого века отправлялись на Святую Землю и на Афон. Многие келлиоты также стремились посетить святые места. Некоторые задумывались о том, что там нет афонских проблем. Но свободная жизнь не на Афоне, а в восточном городе, которым был Иерусалим играла плохую шутку с некоторыми из ними. Если мы не видим тогда ужасающих примеров, то примеры некоторого остывания в подвижнической жизни конечно имеются. На первом плане тут личность иеросхимонаха Феодосия (Кашина). Современное сознание православного человека не может уместить этого: с оной стороны почитаемый сегодня святой с другой личность, благочестие которой ставилось под сомнение многими его современниками, причем не только греками, но русскими дипломатами, которые в целом благожелательно и с пониманиям относились к русским инокам. История с казачкой Татианой была поводом в свое время для большого скандала в греческой печати. Пожалуй это самый вопиющий факт в истории русского афонского монашества. Чуть ли не единственное реально обвинение русских монахах. Тут надо отметить, что русское консульство на Афоне внимательно следившее за жизнью келлиотов на общем собрании предъявило им некие нарекания в отношении Иерусалима (см. ниже глава Разбойные нападения...) Поток паломником во святой град Иерусалим по понятным причинам был значительно сильнее, чем на Афон и некоторые келлиоты посылали монахов туда для проведения сбор на Святки или на Пасху. Конечно, это было совсем не полезно для них в духовном смысле.

Другое обвинение поддержанное опять же и русскими церковными кругами, касалось стяжательства, саморекламы, необоснованных сборов в России. Но стоит вспомнить, что до прихода турок. Здесь была Византийская империя, во главе которой стояли иногда и славяне, и армяне. Для имперского православного сознания недопустимы идеи национального превосходства и так далее. Да основным народом Византии были греки, но идея чисто греческого Афона относит нас скорее к языческим временам, чем к христианским. Тем более, что очевидно, что на Афоне с первых лет утверждения его как монашеского государства жили славяне и русские. Вспомним самый яркий пример: Антония Киево-Печерского, вспомним древнюю обитель Ксилургу (Древодельца). Следует заметить, что Афон не раз переходил из рук в руки. Находился он под опекой и сербских королей и болгар. В какой-то момент монахов сильно тревожили влахи, селившиеся на Афоне семьями. Конечно, более всего на Афоне заметно греческое присутствие, но все же более всего заслуживает внимания проект кандоминимума, разработка которого началась сразу после греческой экспансии 1912. Чтобы обосновать свое и только свое право на Афон, многие греческие монахи занимались шельмование русского монашества, как самого опасного конкурента.

Все это необходимые замечания перед обращением к самому крамольному делу иеросхимонаха Феодосия (Кашина)