Старцев моих я очень любил

Как я уже сказал, моими старцами были отец Пантелеймон и его брат отец Иоанникий. Я любил их, - вспоминал старец Порфирий, - хотя они были очень строгими. Тогда я этого не заме­чал. Поскольку любил их, я думал, что они не отно­сятся ко мне строго. Я питал к ним великое уважение, благоговение и любовь. Благоговение мое было таким же, с каким я смотрел на икону Христа. С таким бла­гоговейным трепетом.

 Потому что после Бога были старцы. Они оба были священниками. Родом из Кардицы, высокогорного села. Как-то называлось это се­ло? Достойно, чтобы это вспомнить... А - вспомнил! Это село Месениколас Кардицы. Оттуда было мое толстое шерстяное одеяло, под которым я спал до не­давнего времени. Я был у старцев в полном послу­шании.

Послушание!

Как вам сказать, я знал, что это та­кое! Я предал себя послушанию с радостью, с любовью. Это полное послушание меня и спасло. За него Бог по­слал мне дар. Да, повторяю вам, я был в полном послу­шании у своих старцев. Послушание было не вынуж­денное, а с радостью и любовью. Я любил их истинно. И поскольку я любил их, эта любовь помогала мне чув­ствовать и понимать, чего хотели они.

Прежде чем они скажут, я уже знал, чего они хотели и как хотели, что­бы я это сделал, и так в каждом деле. Я бегал повсюду и делал то, что меня благословляли. Я посвятил им се­бя. Поэтому душа моя рядом с ними летала от радости. Я не помышлял ни о ком. Где родственники, где знако­мые, где друзья, где весь мир? Жизнь моя была молит­вой, радостью и послушанием моим старцам.

Мне достаточно было сказать всего один раз, что­бы я соблюдал их слово. Например, один раз старец сказал мне:

—   Детка, мой руки и перед едой, и всякий раз, когда мы собираемся идти в церковь, потому что вхо­дим в святое место и должно быть все чистым. Мы оба священники, оба совершаем литургию. У нас должны быть чистыми руки. Однако чистота должна быть во всем.

Тогда я стал каждый раз мыть руки с мылом. Не нужно было говорить мне второй раз. Перед едой я мыл руки с мылом. По какой бы причине я ни собирал­ся идти в церковь, мыл руки с мылом. При занятии ру­коделием, если это была тонкая работа, я мыл их с мы­лом. Так я поступал во всем, не противодействуя внут­ренне. Заметьте, что у меня было два старца, и часто они требовали противоположных вещей.

Однажды отец Иоанникий говорит мне:

—   Возьми отсюда эти камни и перенеси их туда…

Я убрал их на указанное место. Приходит «стар­ший» старец. Лишь только увидев их, он разгневался, отругал меня и сказал:

—   Э-эээ, кривой (страбос) человек! Зачем ты это сделал? Разве эти камни должны быть там? Неси-ка их снова туда, откуда взял!

Вот, так - «кривой (страбос) человек» — так он меня ругал, когда гневался.

На другой день проходит там отец Иоанникий. Видит камни на прежнем месте, приходит в гнев и го­ворит мне:

—    Разве я не велел тебе перенести эти камни туда? Я смутился, покраснел, положил ему поклон и го­ворю:

— Батюшка, прости меня, я почти все перенес их, но старец увидел это и сказал: «Отнеси их опять туда же. Они нужны нам там». И я их отнес обратно.

Отец Иоанникий не промолвил ни слова. Так старцы много меня тренировали. Но я ничего лукавого не подозревал, не говорил: «Они что, испытывают меня?» Мне на самом деле в голову не приходило, что они могут меня испытывать. А если они и испытывали, то делали это столь естественно, что до­гадаться было невозможно.

 В этом был глубокий смысл. Потому что когда человек знает, что его испы­тывают, то может исполнить даже самое трудное дело, чтобы показать, что он — послушный. Но если человек не знает, что его испытывают, да еще и видит гнев дру­гого, тогда не может его не кольнуть внутри:

«Ого! Что еще такое? Он столько лет монашествует и при этом гневается? Да разве такое возможно? Может ли монах быть гневливым и молиться? Не освободиться от гне­ва? Значит, эти люди далеки от совершенства...»

Но я так не думал, да и не знал, испытывают ли ме­ня. Напротив, я очень радовался этому, потому что лю­бил их. Да и они очень любили меня, хотя и не показы­вали этого. Я любил обоих старцев, но особенно привя­зался к своему духовнику — старцу Пантелеймону. Как говорит Давид: Прильпе душа моя по Тебе, мене же прият десница Твоя (Пс. 62, 9).

Так и моя душа при­лепилась к моему старцу. Истинно говорю вам! И серд­це мое было вместе с его сердцем. Я видел его, чувство­вал его. Он брал меня с собой, и мы шли сначала в собор, а оттуда вместе на работу. Да, да, да, я его ощущал! Это очень освятило меня. То, что я привязался к старцу, а сердце мое прилепилось к его сердцу, освятило меня, принесло мне огромную пользу. Это был великий святой!

Однако старец ничего не говорил мне не только о том, откуда он родом, но и не называл мне даже своей
 фамилии, ничего, совсем ничего... Никогда он не гово­рил: «На моей родине» или «мои родители, мои бра­тья» и так далее. Он всегда был молчалив, всегда мо­лился, всегда был кроток. Если и гневался когда, то гнев его и все слова были только для вида.

Я любил его и верю, что благодаря послушанию и любви, которую я питал к нему, благодать посетила и меня.

Я наблюдал за ним, чтобы что-нибудь перенять у него, уподобиться ему. Я любил его, благоговел перед ним, смотрел на него и получал от этого пользу. Мне до­статочно было лишь смотреть на него. Вот мы идем да­леко. От самой Кавсокаливии вверх на гору, чтобы об­резать ветки каменного дуба. Всю дорогу молчим, не го­ворим ни слова. Помню, как старец показывает мне, ка­кие дубы пилить. Едва спилив один, я кричу радостно:

—     Геронда, я его спилил! Он отвечает:

—     Пойди-ка с пилой вон туда.

—     …..

Я очищаю все вокруг, чтобы можно было работать пилой. А он идет, чтобы найти мне следующий дуб. Мы произносили одно слово «монофиси», то есть на одном дыхании. Я сразу кричал:

—    Геронда, я спилил и его!

При этом испытывал огромную радость. Это было необыкновенно. Это была моя любовь, была благодать Божия, которая исходила от старца ко мне, смиренному.

Я теперь понимаю, когда рассказывают:

Однажды при­шли однажды монахи и окружили одного подвижника, спрашивая его о разном. Один из них сидел и не гово­рил ничего. Он смотрел на лицо старца. Все спрашива­ли, а он — никогда. Пустынник задал ему вопрос:

- Почему ты, детка мое, не спрашиваешь ни о

чем? У тебя нет никаких недоумений?