Страстная неделя на Афоне
На Афоне наступила Страстная неделя. Подвиги и труды прибавились; одна только надежда видеть Пасху радовала меня. «Но что за Пасха в пустыни?» - думал я, и мое сердце замирало невыразимою тоскою по нашей мирской Пасхе, в течение которой так светло, так мило и торжественно у нас в России! К довершению моих сердечных страданий, на первых днях Страстной недели меня схватила жестокая лихорадка, впрочем непродолжительная, потому что к Великому Четвергу я был уже на ногах.
Этот день — после длинных, тощих и тяжелых дней Четыредесятницы - был почти единственным днем из всей моей жизни по одному событию, которое одарило меня райским утешением и ангельскою радостью. Это моя собственная тайна, и я ее сохраню от вас глубоко-глубоко в моем сердце, потому что, говоря словами святых отцев, являемое сокровище крадомо бывает.
Великий Пяток печальными событиями евангельской истории и умилительною службою, длинною и почти беспрерывною, хоть был и слишком тяжел для меня, но надежда видеть Пасху поддерживала истощавшиеся мои силы. Утреня Великой Субботы меня так растеплива-ла чувствами умиления, что я готов был плакать как дитя.
На эти великие дни, то есть на Пяток и на Субботу, были у нас всенощные, в полном значении, бдения, и погребальный процесс, то есть вынос Плащаницы и ход с нею вокруг собора, был крайне трогателен. Представьте себе глубокую ночь; мы и греки соединились в соборе, сотни свеч играли ярким светом среди ненарушимой гробовой тишины; Плащаница была уже среди храма. При меланхолических и монотонных, чисто погребальных звуках греческого напева тихо тронулось похоронное шествие.
Траур монашеских одежд, томность и мертвая бледность постных иноческих лиц, их вечное сетование придавали настоящему обряду существенную, самую выразительную силу. Вслед других молча шел и я в тихом раздумье о моем собственном жребии по отходе души в вечность. Я просил при этом Господа, чтоб и Он сопутствовал моей душе чрез пространство воздушных путей и бренным останкам в тот ужасный день, когда их пронесут на мертвенном одре к неизбежной могиле.
В мерцающем свете наших свеч и ярких фонарей мы по выходе из собора западною дверью остановились на монастырской площади, и диакон на греческом языке возгласил ектению: «Спаси, Боже, люди Твоя» и прочее; потом, обогнувши юго-западный угол собора и направляясь вдоль южной строны его, ход вторично остановился при южном оконечни-ке креста, в виде которого расположен греческий собор.
Заунывный звон колоколов смолк; в природе так было тихо, что ничто не нарушало мертвой тишины похоронного хода. Здесь диакон возгласил на русском языке: «Еще молимся о Благочестивейшем Самодержавнейшем Великом Государе нашем Императоре Николае Павловиче и прочее, и хор наш возопил: «Господи помилуй!», так что сердце мое запрыгало от радости, мысль слилась с замирающими в воздухе звуками родного напева и легко и молитвенно унеслась в них к Богу - мы и греки молились о нашем Державном Государе Императоре и о Его Царственной Семье, и где же? Далеко-далеко от России, на пустынных высотах скромного Афона!
Письма святогорца к оглавлению
Иеросхим. Сергий Веснин. Письма святогорца.
1844 г., Афонская Гора. Русский монастырь |
