О! Какая знакомая и до боли родная картина от крылась нам!

Мы оказались дома. Это не вызвало ни особого чувства радости, ни удивления, было ощущение, что встал с дивана и привычно сунул ноги в тапочки.
Надо было благодарить Господа и Богородицу, что довели нас до знаменитого места[111], о котором восторженно отзывались все, кого мы ни спрашивали, но, видимо, домашние тапочки мешали. И ещё недоумение оттого, что скит находится в таком, на первый взгляд, полуобморочном состоянии. Да ещё этот амбарный замок на церковных дверях.
Господи, неужели для того, чтобы место, почитающееся всеми как благодатное и духовное, должно выглядеть русским захолустьем? И не важно, кстати, какого века: нынешнего ли, прошлого…, надца-того ли — бо все времена оно одинаково.
И неужели именно поэтому (чтобы ликвидировать захолустье, а вместе с ним и благодать) Евросоюз вваливает деньги на строительство дорог, гостиниц, туалетов (дались они мне!).
Они ведь скоро и впрямь тут всё под асфальт закатают.
До Ксилургу не доберутся! Через лужу не проедут.
Это и к моей Родине относится.
Оставьте нас в покое со своей цивилизацией! Не, не люблю я вашу колу, я квас люблю. Я лес люблю, речку. Монастыри люблю. Бог… хочу научиться любить. Ну, почему это вам спокойно жить не даёт?
Ладно, ну их, пришли в благодатное место, а всё на политическую дрянь тянет.
Мы долго стояли перед небольшим беленьким храмом[112], озираясь и переживая разнообразные чувства, и в итоге перед нами нарисовался бригадир. Ну да, невысокий с брюшком человек южной наружности, про которого уже не скажешь «мужичок», тоже, правда, в заляпанной спецовке, но зато с какой уверенностью в движениях и взгляде: что это ещё тут за крендели на его территории? Впрочем, Афон не мог не наложить отпечатка на подходящего бригадира — он пытался улыбаться.
Мы вежливо поклонились начальнику участка и поинтересовались: как найти отца Николая?
— Там, там — ответил бригадир и показал рукой на пристроенную к двухэтажному зданию, начинавшемуся сразу за воротами, деревянную лестницу, окинул нас ещё раз оценивающим взглядом и, убедившись, что в работники мы не годимся, потерял к нам всякий интерес.
Мы же, подойдя к ведущей наверх лестнице, попытались счистить налипшую грязь. Вот именно — попытались, вообще же мечталось побыстрее снять эту сырую обувь, переодеться в сухое. И сладкое предвкушение заслуженной награды за перенесённые испытания, хотя бы в виде чашечки кофе и раки, посетило нас. Можно сказать, мы гордились собой.
На втором этаже вошли в небольшую прихожую, по бокам которой высились две деревянные двери. Обе были закрыты. Прямо находилась ещё одна дверь, которую освящал простенький деревянный крест. Мимо этой двери тянулся тёмный коридор, проходивший, видимо, через всё здание. Дверь с крестом оказалась незапертой, и мы оказались в храме[113].
Это был небольшой, но светлый и высокий храм, а лучше сказать, большая комната, преобразованная в храм. В девяностые годы у нас в стране так многие храмы начинались: отдавали разваливающийся клуб или ненужный в то время магазин — и они наполнялись жизнью.
Передняя часть комнаты заставлена прислонёнными к стене иконами. Икон много, скорее всего, они вынесены из главного закрытого амбарным замком храма, который, судя по всему, сейчас восстанавливается. Между иконами — пачки со свечами. Несколько икон подняты на стены. Пол застелен дешёвеньким линолеумом. Всё простенько и скромно, как в сельском храме. С другой стороны, понятно, что для большинства икон, составленных у стен, здесь временное пристанище. Да они вряд ли и поместились бы на стенах, даже если поднимать до потолка, к тому же, всю северную стену занимали окна.
Во второй части комнаты служили. Она отделялась крепкими деревянными перегородками, какими обычно у нас отделяется клирос. На них находились большие иконы Спасителя и Николая Угодника, а с обратной стороны, там, где должен, по идее, быть левый клирос, находился киот с удивительной красоты иконой Божией Матери. И богатый оклад Её, и множество благодарных приношений, подвешенных на нитях, говорили, что икона сия чудотворная и прославлена многими исцелениями[114].
Иконостас опять же прост, но приятен сельской чистотой и отсутствием излишеств. Даже несколько стасидий здесь, в русском храме, смотрелись уместно, словно это и есть древнее славянское изобретение. Впрочем, они и правда выглядели весьма древне и походили больше на трон, который ставится на горнем месте. Я бы даже нисколько не удивился, если б дощечка для сидения не откидывалась, а была прибиты дюймовыми гвоздями. Нет, откидывается, только скрипит страшно, словно живая, а ты её взял и потревожил. У каждого клироса стояло по две стасидии, ещё по одной приставлено к перегородкам, лишний раз подчёркивая разделение комнаты.
Обойдя храм и приложившись к иконам, мы вернулись к входной двери.
Алексей Иванович поднял на меня глаза. Я пожал плечами. А что делать? Ждать. Это тебе, брат, не греки: кофе, рюмочку, лукумчик — это Россия, тут для начала потерпеть надо. Ладно. Кто-нибудь когда-нибудь сюда всё равно придёт. Кому это я — Алексею Ивановичу или себе? Стоим. Алексей Иванович на мужской половине, я — на женской, хотя откуда на Афоне женская половина?
— Темнеет уже, — через сколько-то времени напомнил о себе Алексей Иванович.
— Вот и стой…
Я хотел сказать, что скоро уже служба, но подумал, что дело и не в службе вовсе, а такое задание для нас от Господа — ждать, пока определяется наше положение. В конце концов, не знаешь брода — не лезь в воду. Вот и не лезем.
И в самом деле — свете стало меньше. Неужели и правда темнеет? Нет, это снова зарядил дождь. Вовремя мы успели. Слава Богу. И тут в храм вошла… стоп. «Вошла» — не может быть, это ж Афон, стало быть, «вошёл»… Но дальше так и завертелось на языке: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт», накормит, напоит, умоет, а коли за дело — прибьёт. Этакая хранительница (то есть хранитель) очага, заматеревшая годами. Одним словом, тёща. Пока я, правда, наблюдал только широкую спину и не совсем прибранные волосы — со сна. Ещё можно было определить коротковатое платьице монашеского покроя, которое со временем приобрело цвет изъезженного асфальта, с кое-где пятнами масла и въевшейся грязи. На локтях зияли огромные прорехи, и сквозь них просматривались ручищи, отбивавшие всякую охоту насмешничать. Поверх платьица был фартук, перекроенный из старого, отслужившего своё подрясника, впрочем, возможно, это подрясник и был. Ещё из одежды имелась вполне приличная душегрейка. На ногах — шерстяные носки и резиновые боты. Ноги, видневшиеся промеж короткого платьица и шерстяных носок, соответствовали мощи рук, но казались по-слоновьи распухшими, как бывает у большинства натрудившихся на тяжёлых работах русских женщин.
Не обращая на нас никакого внимания, человек, как и положено хозяйке в доме, начал наводить порядок: зажёг лампадки, поставил свечи, что-то перекладывал и переставлял в алтаре. Мельком удалось увидеть лицо: круглое и грозное, как у купчихи, пережившей не одного мужа. Негустые волосинки на том месте, где у человека обычно бывает борода, вызвали ещё больший трепет. Мы стояли по стойке «смирно», не решаясь выдать себя ни единым звуком, попробуй спроси — как даст своими ручищами, да одной даже. И правильно: не лезь, не мешай, когда люди делом заняты. Так что наведение порядка в храме продолжалось в полнейшей тишине, если не считать отдышливых вздохов трудящегося человека. А мы стояли по обе стороны двери то ли как почётный караул, то ли просто как две вешалки, непонятно кем и зачем принесённые сюда.
Товарищ всё-таки не выдержал, и когда человек, подойдя к нам вплотную, вытащил скатанный среди упаковок со свечами ковёр (ну, или то, что им называлось в пятнадцатом веке) и, вздыхая и охая, натуженно потянул его к царским вратам, Алексей Иванович бросился помогать. Но не сделал он и пары шагов, руки не успел протянуть, как на него так рыкнули, что он, словно наткнувшись на горячий утюг, отскочил на место.
Говорили тебе: стой себе, нужен будешь — позовут.
Человек же, влачивший ковёр, скорее всего, был дьяконом, прошедшим в своём служении все чины и степени; он вполне, может статься, и патриарху сослужил, и теперь всё ему позволительно, потому что опытно знает, что полезно. Вот кого в духовники бы!
Дьякон дотащил-таки скатанный ковёр до места и, опершись на него, отдышался, потом посмотрел на нас. У меня аж мурашки пробежали — чего это он задумал? Казнить. По грехам. А тот издал очередной рык, только помягче, и посмотрел на меня.
Я? — удивился я — и показал на себя.
Думаю, если бы ему понадобилась помощь и вместо меня тут летала муха, ну, или, скажем, стоял слон, то те сразу бросились бы помогать. До меня же доходило не сразу.
Монах снова рыкнул, но более досадливо, на мою непонятливость.
«Глухонемой, наверное», — решил я, вспомнив кроткого Серафима, вздохнул, проговорил «Господи, помилуй» и осторожно двинулся к монаху.
Тот указал на рулон, и мы стали его раскатывать. Ковёр (так всё-таки будем называть эту тяжесть основы и пыль веков) не особо нас слушался, и Алексей Иванович опять дёрнулся. И снова был поставлен на место.
Когда уложили ковёр, монах пророкотал почти милостиво, я поклонился и вернулся к двери. А тот, оглядев ещё раз храм, прошёлся вдоль стен, кое-что подправил и, не глядя на нас, вышел.
Ещё какое-то время мы боялись пошевелиться. Первым отмер я.
— Пойдём выйдем, — после призвания на расстилку ковра я, в отличие от Алексея Ивановича, чувствовал себя избранным.
Мы вышли и встали возле рюкзаков, оставленных в коридоре. Алексей Иванович восторженно произнёс:
— Вот это мощща!
Я и сам чувствовал эту «мощщу», но как объяснить, откуда и почему она чувствуется? Не в драных же локтях и застиранном подряснике дело. Но вот явился человек, превосходство которого ощущалось сразу и признавалось безоговорочно. Более того, его хотелось слушаться и следовать за ним, потому что понималось, что сам я пред ним постыдно мелочен со своими желаниями и проблемами.
Мне доводилось общаться со многими церковнослужителями, ну, может, не так уж и со многими, но столько ярких и замечательных людей встречалось среди них! О каждом у меня есть что сказать хорошее и что-то такое, что открыл мне этот человек, но ни один из них не производил столь сильного впечатления, как этот монах.
Алексей Иванович настолько точно выразил мои чувства, сказав «мощща», что ни возразить, ни дополнить было нечего.
Но не могу же я молчать. И, как всегда, брякнул, низводя нас на грешную землю.
— Интересно, а где здесь у них туалет?
— Что, нагнали страху-то? — Алексей Иванович старался удерживаться и не низводиться.
— Да нет… пора, я ж больной человек, — пожаловался я.
— Ну-ну, а я тогда покурить, — снизошёл-таки товарищ и пошёл на улицу.
Я же направился по коридору, который, чем дальше от храма, всё более и более напоминал дворовые постройки и в конце-таки упёрся куда следует. Ну, тут всё было знакомо: обычный деревянный нужник, какие обычно стоят в конце хлева. Всё по-нашему — дёшево и сердито. Чтоб не засиживались. Ещё был классический рукомойник с пипочкой и целый склад невероятно розовой на общем фоне туалетной бумаги. Одарили, видать, по случаю. В общем, не такое уж получалось и захолустье.
Оправившись, вернулся к рюкзакам, скоро подошёл и Алексей Иванович.
— Тишина, — доложил он внешнюю обстановку и поинтересовался моими успехами. Я указал направление.
Когда он появился и предложил походить поискать кого-нибудь, я отказался:
— Будем ждать возле храма.
Но ждать было тяжело. Хотелось хотя бы присесть, хотя бы согреться кипяточком. И тут в дверном проёме возникла фигура батюшки. Не монаха, как это можно было предположить, а типично русского батюшки, перенесённого сюда откуда-то со среднерусской возвышенности. Тихий такой, невысокий, с настоящей бородой и в приличной рясе.
— А вы откуда? — не то удивился он, не то загрустил.
И нас, услышавших человеческое слово, прорвало: мы стали наперебой рассказывать, как мы шли аж от самого Иверона, как нас хотели развернуть в Илье в Карию, но пошли лесом…
— Да что тут от Иверона-то идти, — махнул рукой батюшка, — два шага.
Мы пристыженно замолчали.
— Вы что же, ночевать собрались? — поинтересовался, словно для поддержания разговора, после некоторой паузы батюшка.
Мы даже растерялись: а куда ж нам деваться-то?
— Как благословите.
Батюшка вздохнул.
— Даже не знаю, как быть, у нас удобств никаких, холодно…
— Да мы и на полу можем поспать…
— А вы ещё не разместились?
— Нет.
— А этот, большой такой, был здесь?
— Был.
— И что сказал?
— Ничего.
— Понятно, — произнёс батюшка с некоторой печалью: мол, ничего нового в мире.
Пока шёл этот неспешный разговор, я всё больше начинал испытывать чувство неловкости: вот, вторглись в мирный быт афонского скита, нужны мы тут? Люди спокойно Богу молились, а тут ищи, где размещать, корми их тут…
Батюшка посмотрел на меня.
— Не ели поди ничего?
Мы виновато покачали головами, словно весь день пробегали на улице, забыв про приготовленную мамой еду.
— Ну, сходите в трапезную, найдёте там чего-нибудь… Идёмте покажу. — Мы вышли на лестницу, по которой поднимались. — Вон внизу в соседнем доме видите дверь? Там чайник поставите и попейте, — а закончил батюшка не совсем обнадёживающе: — Мы тут решим пока…
— Скажите, а вы отец Николай? — спросил я. — Да.
— Батюшка, я… вы знаете, лет семь назад вы мне икону передали… Тут у вас священник наш был, он вам книжку мою показывал, а вы мне, то есть через него, икону передали — Избавительница от бед. Ну, он так рассказывал. Я с этой иконой у нас в крестный ход хожу. Вот и сюда Она привела. Можно сказать… Я так хотел вас увидеть…
Я что-то ещё лепетал, а батюшка стоял ко мне спиной и смотрел на трапезную.
— Идите, попейте чаю… — остановил он мой поток и прошёл мимо нас в храм.
Я ликовал! Я не ожидал, что так запросто получится встретиться с одним из известных афонских старцев. Я взахлёб стал делиться радостью с Алексеем Ивановичем, а тот огорошил:
— А ты слышал, что он сказал, когда ты стал ему плести про книгу и икону?
— Нет. Да и не говорил он ничего.
— Э-э… Ты, как глухарь, только себя слушаешь. Его так качнуло слегка, он головой о косяк опёрся и простонал: «О, ужас…».
— Да ладно, не было такого.
— Было. Ты просто, как на комсомольском собрании, как почесал о своих достижениях рассказывать, так батюшка сразу и погрустнел.
— А он и до этого не сказать, чтобы весёлый был.
— А чего ему веселиться? Это ж наш, русский батюшка… Он сейчас твои песни послушал и сразу представил, насколько надо молитвенный подвиг о России усиливать… Ладно, не переживай, — Алексей Иванович явно обрадовался возможности поставить меня на место, — пойдём чай пить.
Мы прихватили рюкзаки и спустились в трапезную.
Вообще-то это была большая кухня, посредине которой стоял длинный стол, за которым вполне могли уместиться человек двадцать. Одну стену занимали кухонный гарнитур с холодильником и раковиной, здесь уже не было дедовского рукомойника, а блестели краны, правда, только с холодной водой. И холодильник был не «Саратов» глухих времён, а большой двухкамерный, импортный. Гарнитур тоже был современный. Напротив входной двери у стены под окошком стояла газовая плита, а вдоль другой стены — вешалки. Дух на кухне, что нетрудно предположить, обитал холостяцкий. Честно говоря, пока не женился, я так и считал, что кухня существует для того, чтобы приготовить еду и тут же съесть её, ну, раз в неделю помыть скопившуюся посуду. У жены получилось неуловимо легко преобразовать «хрущёвскую» кухню в комнату, в которой приятно находиться и в не обеденное время. Причём первое время её лёгкие движения тряпкой мне напоминали манипуляции фокусника. Потом привык.
Но здесь я вернулся в беспечную молодость, когда нет смысла убирать со стола после завтрака сушки с мёдом, если всё равно будешь их есть на ужин. И чайник — тоже пусть будет под рукой. Ну вот разве что чашку ополоснуть. В общем, всё что нужно — хлеб, сушки, мёд, джем — находилось на столе. Электрический чайник — на кухонном столе на расстоянии вытянутой руки, рядом — коробочка с чайными пакетиками, чашки — над раковиной.
Алексей Иванович тоже почувствовал себя как дома.
— Может, кофейку? У нас свой есть.
— Давай.
Алексей Иванович полез в рюкзак.
— О! У нас и халва осталась.
— Доставай всё, что осталось. Всё равно больше никому не понесём.
У Алексея Ивановича нашлись ещё рыбные консервы, галеты, а у меня — пара плиток горького шоколада. Заварили кофе в больших чайных чашках. Я достал по кусочку припасённого из Иверского монастыря лукума. Благодать.
Зашёл отец Николай. Мы вскочили, как солдаты при виде генерала.
— Как вы тут, разобрались?
— Да всё отлично, батюшка.
— Садитесь. А что, вы кофе пьёте?
— Да вот, есть такой грех… У нас тут, батюшка, галеты, халва, можно мы вам оставим?
— Да чего оставлять? Открывайте халву и ешьте.
— Вот ещё! — спохватился я и достал из рюкзака оставшуюся самую красивую бутылку водки.
— А-а, — батюшка равнодушно покрутил бутылку. — Сам оттуда, что ль, будешь?
Бутылка была подарочной, так сказать, лицо города. Я кивнул.
— А ты откуда? — спросил Алексея Ивановича, по халве и галетам родина человека не определяется.
Алексей Иванович с достоинством, словно его обязательно должны были похвалить, назвал город.
— А чем занимаешься?
Тут Алексей Иванович смутился и посмотрел на меня. Ну да, мне тоже всегда стыдно себя писателем именовать, словно в тунеядстве признаёшься. Хотя вот на Афоне в греческих монастырях ничтоже сумняшеся записывались writer, а перед своими стыдновато.
— Да вот тоже, как Саша (опять меня вперёд вытолкнул), пишу… маленько, пытаюсь, то есть…
— Сочинители, стало быть?
— Ну да.
Мы даже обрадовались, как ловко он нас определил. Точно: это Толстой, Достоевский, Чехов — писатели, а мы — сочинители.
Отец Николай всё ещё держал в руках бутылку.
— Приберу, пожалуй, — и зашёл в боковую дверь, на которую мы поначалу внимания не обратили. Вернувшись, сказал: — Ладно, вы пока перекусывайте, а ужинать мы уж после службы будем. Служба у нас, правда, вечером долгая, народу мало, так что мы сразу и повечерие с акафистом читаем, и потом — вечерню.
— Батюшка, а большой этот, кто? — спросил осмелевший Алексей Иванович, а с батюшкой в самом деле было легко, надо только перестать стыдиться чувствовать себя малыми детьми с этим тихим и кротким человеком.
— А-а, этот… Отец Мартиниан. И ещё у нас есть Володя, послушник. Так что нас трое всего.
— Батюшка, — Алексей Иванович смелел всё больше. — А причаститься можно будет завтра?
— Эх, какие шустрые, — батюшка, показалось, улыбнулся и покачал головой.
— Мы сегодня ничего такого не ели, — начал Алексей Иванович и споткнулся: — Кофе только…
— К тому же, завтра воскресенье, — напомнил о себе я.
— Посмотрим, — не стал ничего обещать отец Николай. — Часов в шесть начнём.
— Греческого или византийского? — решил блеснуть Алексей Иванович.
— Нормального. — И добавил: — Вы потом наверх поднимайтесь, я там комнату открою. Вы халву-то открывайте, ешьте, — и вышел.
Вот как можно передать наше состояние? Или — какой надо иметь талант, чтобы прочитавший предыдущую страницу так же сразу полюбил отца Николая, как это произошло с нами. Нету такого таланта. Одним словом — сочинители.
Мы открыли вроде как подаренную халву и тут же половину умяли. Кофе как раз подостыл, так что — в самый раз, а на душе установилось умилительное настроение. И в самом деле: за что нас Господь так любит?
Опять поднялись с рюкзаками наверх и там, возле одной из боковых дверей, нас ждал отец Николай. Немного повозившись и по-домашнему мило приборматывая («Заржавела, что ли, или ключ опять не тот дал») он-таки отомкнул комнату.
Комната оказалась небольшой и уютной: вдоль стен стояло три панцирных кровати, ещё одна — посередине комнаты. Справа от двери пристроился небольшой столик с книгами, а слева — печка типа «буржуйки» и к ней приспособление, похожее на маленького танкового ежа, от которого шёл жар.
— А я думал, для кого я печку сегодня растапливал? — улыбнулся батюшка и поднёс к «ежу» руку. — Ничего, скоро согреется. — Потом добавил: — Может, ещё кто объявится… Простыни там, — он показал на стопку белья и вышел.
До службы оставалось полчаса. Первым делом поставили сушиться на «ежа» обувь, развесили рядышком мокрое бельё, надели сухое, потом застелили кровати и повалились на них. Благодать!
— У меня ощущение нереальности, — произнёс Алексей Иванович, — как будто это не с нами происходит.
Я молчал и тихо улыбался: нет, это не с нами. Но что происходит? Что дальше, Господи?
— А что он сказал насчёт того, что ещё кто-то придёт?
— Алексей Иванович, неужели ты не понял? Сюда никто сам не может прийти. Сюда только Господь приводит.
Вишь ты, запел как, — проворчал Алексей Иванович. — Давай поднимайся, на службу пора.
5
У Поселянина есть очень хорошие слова о том, что если кто хочет прочувствовать дух настоящей молитвы, то должен сходить на вечернюю службу в сельский храм посреди недели. На такую службу и привёл нас Господь. Полумрак, свечи, два священника: отец Николай за левым клиросом и отец Мартиниан — за правым (он вовсе не дьякон, а иеромонах). С ним рядом послушник лет тридцати с бойким голосом. Монахи же читали не так. У меня создавалось впечатление, что они порой вообще забывают, что находятся в храме и что помимо них тут кто-то есть. Помимо них и Бога. Их чтение не было уверенной скороговоркой, на которую способны в наших церквах, так что иногда задумываешься, а не идёт ли соревнование, кто прочтёт без запинки и быстрее; не было это похоже и на чтение, переходящее в пение, как мы слышали у греков, когда кажется порой, что греки сами собой любуются, как хорошо у них получается; тут был просто разговор с Богом. Мне так и слышалось, что это не привычные молитвы и песни акафиста, а люди говорят Богу, как тут нам, на земле. Благодарят, радуются, печалятся о грехах и немощах. Как взрослые дети мудрому отцу.
Мне вдруг подумалось, что сила места, где мы сейчас находимся, в полном равнодушии к земному. Не отвержении, не пренебрежении, даже не ненависти, а равнодушии. Богу-то какая разница, драные у тебя локти или нет. Это мы на это внимание обращаем. В Санаксарском монастыре летом полно комаров, и я не видел, чтобы кто-нибудь из монахов на них отвлекался, а я вот то отмахнусь, то по лбу себе хлопну, а толку-то? И только когда вник, вошёл в службу, приблизилось мирное состояние, и я перестал обращать на кровососов внимание.
Большому отцу Мартиниану, оказавшемуся вовсе не глухонемым, было абсолютно всё равно: понимает кто-нибудь издаваемые им звуки, из которых он вдруг выделял две-три фразы и произносил их по-дикторски чётко, а потом снова погружался в сумятицу звуков — по-моему, словесная оболочка только мешала ему. Как деревья в густом лесу гасят ветер, так и слова сдерживали отца Мартиниана. Но именно две-три фразы, чётко произносимые им, оказывались настолько близкими и нужными мне, что я всякий раз принимал их за откровение.
Несколько раз отец Николай, пожалуй, единственный, кто понимал, что читает отец Мартиниан, пытался того поправить. «Куда ты… Да погоди… Не то…», — но разводил руками, покачивал головой, мол, тут ничего не поделаешь — стихия, и выправлял службу дальше. У отца Николая проявлялась странная особенность речи: отец Николай читал с акцентом, словно русский язык был для него не родной. Это было тем более удивительно, что когда мы общались с ним до службы, говорил он гладко, правда, мало, а тут… Может, и ему словесная оболочка мешала?
Прочитали акафист, отслужили вечерню, окна прикрылись сумерками. И надо признаться, что вместе с радостью примешивалось и чувство гордости, что не кого-нибудь, а именно нас, преодолевших всё и вся, Господь сподобил побывать на такой дивной службе. Я попытался отогнать этого гордого червячка, но нет-нет да и щекотало внутрях: «Ай-да мы, какие молодцы!..» Я смущался, опускал, пряча, глаза, но ничего поделать не мог, щенячий восторг не оставлял меня.
Перед чтением Евангелия зазвучала Великая ектенья и тут я почувствовал, что в храме есть кто-то ещё. Не могу объяснить, как я это почувствовал, потому что ни явственного открывания дверей, ни шагов, ни постороннего шума я не слышал, и в то же время всю ектенью меня не покидало ощущение, что кто-то находится сзади меня. Мне очень хотелось обернуться, больше даже для того, чтобы убедиться, что никого там нет, потому что и быть не могло.
В самом начале службы в храм заходили строители во главе с бригадиром. Они чинно прошлись и приложились к иконам, поставили свечи, доставая их прямо из больших пачек у стены, поклонились отцам и ушли. Но то было явно. А тут… Я не утерпел, и когда отец Мартиниан с кадилом дочитал ектенью, а отец Николай отправился в алтарь, я быстренько бросил взгляд за спину и не поверил, подумалось, что мерещится от переизбытка впечатлений, вернее, я не мог позволить себе даже думать о том, что кто-то ещё добрался до Ксилургу. В то же время, взволнованный, уже не мог толком слушать чтение. Мои глаза сами как-то сквозь подмышку так и выворачивались назад — да, на стене колыхались две тени.
Когда отец Николай закрыл Евангелие, я обернулся открыто — сзади стояли отец Борис и Серёга.
Я был сражён, ошарашен, растоптан. Как?! Откуда они взялись?! Это было всё равно, что долго-долго забираться на гору и обнаружить там пикник весёлых туристов.
А надо было идти под помазание. Что-то совсем невероятное. Пошли. Пропустили отца Бориса вперёд. Серёгу — тоже. Вот они — живые. Я пожал Серёге горячую руку — плоть, кровь, всё нормально. Но как? И какие у них счастливые лица! Мы-то хоть знали, куда идём, а эти что?..
Тебе-то какое дело. Если Я хочу, пусть пребывают, ты по Мне гряди…[115]
А как легко раздавился червячок гордости, готовый превратиться в змия.
Алексей Иванович тоже недоумённо смотрел на радостных путников: правильно, в эдакую темень через лес, не зная толком, куда — как?
И только отцы как служили, так и продолжали служить.
Когда служба закончилась, мы подошли к отцу Николаю под благословение.
— У нас прям нашествие сегодня какое-то, — вздохнул он. — А вы как добрались?
— Да мы и сами не знаем, — ответил сияющий отец Борис.
— Понятно, — уяснил себе отец Николай и уже к нам: — Вы там разместите их, а потом помогите Володе на кухне.
Одной фразой отец Николай восстановил нас. Из поруганных гордецов мы превратились в опытных старожилов, которым можно доверить размещение новичков, а потом — хлопоты по кухне. А как же хорошо быть послушными! Всё ясно, что делать, и ничего иного. Вот вам, братия, ключ, вот кровати, вот бельё, там-то и там-то туалет с умывальником, кухня вон там, а нам, извините, пора, надо картошку чистить, а вы располагайтесь, с печкой поаккуратнее… В общем, господин назначил нас главными паломниками.
На кухне мы поступили в распоряжение Володи. Тот выделил картошку, ножи, а сам утёк куда-то.
— Ты куда их направил? — спросил Алексей Иванович.
— В Лавру.
— А про Ксилургу говорил что-нибудь?
— Нет.
— Дивны дела Твои, Господи, — вздохнул Алексей Иванович и приступил к делу.
А вздохнул он правильно: мы были счастливы, дойдя до Ксилургу, но их счастливые лица затмевали наши, как Солнце Луну. Мы благодарили Господа, понимая, что не мы, а Он нас привёл, так ещё больше это довелось понять им. На них Господь показал Свою силу, а на нас — нашу слабость. Картошку мы чистили молча.
— Хватит, куда столько? — остановил нас зашедший Володя, побросал картошку в кастрюлю с водой, зажёг газ, сказал: — Когда закипит, убавите, — и снова ушёл.
Тут пришли два товарища, с которыми предстояло делить кров и стол в ближайшее время. Мы на правах главных паломников угостили их горячим чаем с халвой, с завистью заглядывая в их просветлённые лица. Впрочем, Бог знает, кого коснуться.
Отец Борис излагал происшедшее с ними восторженно и бестолково — одни чувства и эмоции. Впрочем, скупые замечания Серёги, который то, как контуженный, тряс головой, то затихал с безмятежной улыбкой на устах, картину более-менее проясняли.
Не дождавшись автобуса в Лавру, они решили идти в русский скит, то бишь за нами. Оказывается, они наблюдали, в какую сторону мы пойдём, и надеялись нас догнать. Но афонские тропы и дороги… Они, как тропочки в лабиринте, пересекаются, расходятся, идут параллельно и снова приводят на распутье, в общем, мы могли долго блуждать, ходить по одним и тем же улицам, как Мастер и Маргарита, и не встретиться. Не будь на то Господней воли. Они дошли до Андреевского скита, но там им растолковали, что теперь это греческий скит, и даже поднесли рюмочку. Но наши отправились в Илью. Там им дали кофе и, так как вечерело, предложили заночевать. Но наши, узнав, что двое русских недавно отправились в Ксилургу, потребовали показать им тропку. И пошли ничтоже сумняшеся. Их вела мысль, что если мы прошли, то и они как-нибудь. А вёл-то, ясное дело, Господь, потому что, как можно было разглядеть, шли мы там или не шли?
— Вы яблоко у мостика ели, — сказал Серёга. — Я огрызок видел.
— Ты что — следопыт?
— Он у нас таёжник, — поведал отец Борис. — Лет двадцать по тайге ходит.
Это многое объясняло. Но как они уже в опустившихся сумерках нашли палочку с выцветшей тряпочкой?
Серёга пожал плечами. Он и сам не знал, как вышли — и сразу тряпочка.
— Эх, газ-то! — воскликнул вошедший Володя. — А, ладно, готова уже.
У меня остался ещё один вопрос, и я обратился к Серёге:
— А коня видели?
— Видели, — обрадовался Серёга, как будто мы с ним оказались однополчанами.
— Где?
— А на какой-то тропе, мы за ним пошли, а потом он пропал.
— Дежурит он там, что ли? — пробормотал я.
Послушание у него такое, — рассмеялся Володя. — Чайник поставьте, я пойду отцов позову.
6
Появление монахов прервало очередной восторженный рассказ отца Бориса — человека и в самом деле переполняли эмоции, и можно было только радоваться за него (да и нужно было), если б не некоторое утомление от того, что радоваться требовалось слишком часто, практически всегда.
Отец Николай снял скуфью и положил её на верхнюю полку вешалки. Мы почтительно отступили от стола.
— Помолимся? — предложил батюшка.
После «Отче наш» и благословения сказал:
— Садитесь, чего встали-то?
Так получилось, что на большую лавку я сел посередине. Справа от меня оказался Алексей Иванович, а слева — отец Николай, и я невольно заробел от соседства.
— Картошку-то берите, — сказал он.
Но никто не тянулся к большой чашке, где был выложен сваренный картофель. Отец Николай подцепил картофелину, ну, тогда уж и мы. Он полил картошку маслицем — и мы. Отец сидел прямо и некоторое время разглядывал свою картофелину, словно сомневаясь: а надо ли оно ему? Однако, заметив, что никто из нас не решается приступить к пище, отломил кусочек и так же, сидя прямо, положил его в рот, пожевал и произнёс, особо ни к кому не обращаясь:
— Вот, отец, причащаться хотят, ты как думаешь-то?
Через пару минут отец Мартиниан, сидевший напротив, доел картошку и, отклонившись от тарелки, сказал:
— А что же, пусть причащаются. Скоромное только б не ели…
Отец Николай вздохнул, я так и ожидал, что он сейчас скажет: «Понятно», — но тот только отломил ещё картошки и спросил другую двоицу:
— А вы будете причащаться?
— Так мы не готовились…
— Понятно.
— А вот, если можно, отче, очень хотелось бы послужить завтра с вами, — отец Мартиниан искоса посмотрел на дерзавшего отца Бориса. — Если благословите, конечно…
Повисла пауза. Мы доедали картошку.
— Это будет непросто…
Отец Борис оживился:
— У меня всё, что надо, с собой.
— Посмотрим, — остановил его отец Николай. — Чаю наливайте.
Чай пили с сушками, мёдом и вареньем. Я сидел рядом с отцом Николаем, между нами было расстояние в локоть, и я всё думал: о чём спросить? Когда ещё так близко буду находиться со старцем? И не знал, что спросить. Ведь если спрашивать, то самое важное. А что — важное? Тут все мои мирские тяготящие заботы кажутся такими далёкими, мелочными, о них и спрашивать-то стыдно. Да и не хотелось нарушать тихое очарование чаепития из огромных кружек в Ксилургу. И потом — я ведь, если рот открою, обязательно глупость ляпну.
После того как попили, поднялись из-за стола, прочитали молитвы, отец Николай надел скуфейку и повернулся к нам:
— Вы Володе помогите и готовьтесь, — благословил нас, потом — отца Бориса с Серёгой.
Когда мы убирали со стола, отец Борис спросил:
— Вы же, кажется, в Иверском причащались?
— Причащались, — согласились мы.
— А не слишком ли часто?
— Господь ведёт, так чего же отказываться? — ответил Алексей Иванович, а я подумал, что теперь, наверное, у нас счастливые лица и пусть теперь им будет немного завидно, а то тоже мне, герои: подумаешь, ночью сквозь лес прошли, тут идти-то… два шага… и добавил:
— Мы и в Пантелеймоне причащались. И в Кутлумуше.
Алексей Иванович неодобрительно посмотрел на меня.
— Ну-ну, — сказал отец Борис, Серёгу-то он, видимо, держал в строгости.
— Здесь, на Афоне, всё по-другому, — неожиданно помог мне Володя. — Тут, как в армии — день за три, — и я с благодарностью улыбнулся ему: свой человек, служивый.
А Володя, пресекая дальнейшие разговоры, подвёл черту:
— Ну что, по кельям, мне ещё правило читать…
Мы пошли в отведённую комнатку, а Алексей Иванович задержался.
— А он куда? — полюбопытствовал отец Борис. Его детской непосредственности и любознательности стоило позавидовать.
— Да так… Любит перед сном один побыть…
— А-а, — протянул отец Борис и мне показалось, это прозвучало понимающе и уважительно. — А я подумал, уж не курить ли бегает?
— Да что вы…
Но когда Алексей Иванович пришёл, пахло от него не елеем. Впрочем, оба наших собрата уже лежали в постельках, сдавшись сну без сопротивления и сожаления, словно остатки бойцов, отведённых на переформирование в тыл. Серёга блаженно улыбался во сне, отец Борис недовольно поднял голову в сторону вошедшего Алексея Ивановича, но глаз так и не открыл, что-то глухо гукнул и так же слепо повалился обратно. Я стоял возле столика, перебирая с десяток книг самого разного калибра — тут был и Иоанн Златоустый, и Игнатий Брянчанинов, и современные отцы. В основном — о покаянии, исповеди и причащении, видимо, специально для паломников.
— Что, твоей-то нету? — ехидно поинтересовался Алексей Иванович.
Я аж краской залился, вдруг поняв, что, именно в тайне надеясь увидеть свою книжечку среди Брянчанинова и Златоустого, перебираю стопку. И как я полез сегодня: вам передали мою книгу, вы меня за это иконой наградили… Тьфу.
— Нету, — согласился я. — Нас же как определили? Сочинители. Наши книжки поди ждут нас в одном местечке для поддержания огня.
— У тебя — больше.
И тут я тоже вынужден был согласиться и вздохнуть.
— Ладно, давай читать.
— Может, в церковь пойдём?
Но церковь, к удивлению нашему, оказалась закрыта. Вернулись в комнату.
— Здесь будем читать, — указал я на столик с книгами как на алтарь.
— А не разбудим? — Алексей Иванович кивнул в сторону тех, чей дух был покоен и мирен, и сам подивился вопросу.
Мы стали читать. Сначала сдерживали себя, старались говорить потише и глуше, но как-то само собой разошлись, стало всё равно, тише или громче, медленнее или быстрее, главное — шло и сердце отзывалось.
Когда после канонов заканчивали вечернее правило и переходили к последованию, открылась дверь и вошёл отец Николай. Потрогал руками воздух.
— Согрелось. Вот я вам принёс, прочитаете после, — и ушёл, оставив на столике сложенный вдвое лист.
Это был ксерокс исповеди. И, судя по всему, составлена она была самим отцом Николаем. Мы — от, любопытные, — сразу читать начали, но остановились: всё должно идти по чину — сначала последование.
Чтение исповеди отца Николая — это отдельная песня. Я, конечно, читал и раньше общие исповеди, составленные разными отцами, но такого живого чтения ещё не случалось. Впрочем, здесь всё-таки можно списать на то, что рядом был Алексей Иванович, который то вздыхал, то погружался в такое молчание, что невольно хотелось, чтобы он начал вздыхать, то вдруг начинал хохотать, а то решительно пресекал чтение: «Ну, это не про нас, пропускай абзац». Но я читал всё. Мне казалось, что именно текст отца Николая делает нас такими отзывчивыми, он и в самом деле не воспринимался как обычный текст, а казалось, что я слышу спокойный мерный голос отца Николая, словно он разговаривает с нами. Он ещё без епитрахили, и мы просто беседуем о мире. И я сейчас не себя увидел, вернее сказать, не только себя — я мир увидел. Может, это неправильно: за собой надо следить, но эта исповедь говорила о мире, из которого мы явились. Её надо читать на большой площади. Всем миром. Только соберётся ли площадь батюшку слушать? Так только, где-нибудь между Шевчуком и Земфирой… Вот, если б без них, как ниневитяне[116]… А ведь и правда, времени на покаяние совсем мало. Какая-то ниточка удерживающая. Господи, укрепи тех незнаемых праведников, ради которых держится мир[117]. Долго ли? Разве мы не слышим стук в дверь[118]? Все эти землетрясения, наводнения, ураганы, СПИД, наркотики, нефть — это ли не стук в дверь?
И я читал всё. Даже то, что, казалось бы, и в самом деле отношения лично ко мне не имело. Вдруг представил, что вот сзади большая площадь — и я читаю. Даже то, чего не знаю, читаю. А отец Николай знает. И видит, и ужасается от этого проходящего образа[119]. И скорбит, и молится.
А мир безпечно висит себе на тоненькой ниточке, как ёлочный шарик…
Вот такая получилась подготовка к исповеди.
Мне приходилось задумываться, особенно по молодости, в чём, собственно, талант писателя? Ведь вот обычные слова: «Мороз и солнце — день чудесный!»[120] Ну никаких замысловатостей, чего-то необычного или поражающего глубинной мыслью. Но это так пробирает и такой сразу восторг в душе! Сразу всё видишь: и мороз, и солнце, да и всю искрящуюся округу. А сколько любви здесь к родине, вообще ко всему Богом устроенному миру! Так в чём талант? Что слова какие-то незнакомые или трудно расставить их в правильном порядке? Нетрудно. Вот и пишут сейчас все, кому не лень. А любви к миру не имеют. К себе, разве что. Но вот пусть талантище и пусть любовь. Как эта любовь оживает во мне через бумагу и краску? Я же чувствую её. Или — «нет, ребята, я не гордый, не загадывая вдаль, так скажу: зачем мне орден, я согласен на медаль»[121]. И здесь — любовь. А вот — «жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»[122], «но надо было продолжать жить и исполнять свои обязанности»[123]. И ведь и здесь — тоже. Свет русской литературы всем светит. О, русская литература, можно бесконечно множить примеры, но в чём секрет? Как передаётся эта живая любовь через мёртвое дерево и высохшую краску? Как надо любить, если даже через века я чувствую эту любовь: «Не пора ли нам, братия, начать словесы…»[124] — и не могу не откликнуться на неё?!
Талант не в искусном обращении со словом, не в препарировании и ломании строчек, не в придумывании форм, наворачивании сюжета и так далее, и тому подобное, чем чаще всего гордятся пииты. Это, конечно, бывает даже и любопытно, но главное — Любовь. Будет Любовь — даст Господь и Слово.
С этим я и благодарно уснул.
День седьмой
1
Спал я весьма чутко, возбуждения прошедшего дня, видимо, сказывались, а может, не хотелось проспать? И мне всё время слышался за окнами шум: то казалось, что это дождь, то слышались подъехавшая машина и какие-то голоса, то казалось, что всё это мне снится. Когда же показалось, что скрипят половицы в коридоре, я вытянул руку из тёплой спальной норки и посмотрел на часы: через десять минут должен запиликать будильник. Я подивился и обрадовался: это ангел упреждает меня — вставай, вставай, скоро Литургия в Ксилургу. И мне хотелось торопить день, хотелось быстрее войти в него и жить им. Я поднялся и стал одеваться. В это время раздался стук в дверь, негромкий и уверенный, как условный сигнал.
— Да-да, уже встали! — отозвался я.
И всё, что слышалось вне стен комнаты, исчезло. Зато ожило у нас. Взялся за свои часы и сел на кровати Серёга, заворочался отец Борис, до хруста потянулся Алексей Иванович.
— Что, Сашулька, на исповедь уже?
— Умываться.
Когда я вернулся, окончательно проснувшийся и открытый наступающему дню, спросил:
— А слышали, как ночью машина приезжала?
Алексей Иванович ещё не поднимался и печальным кошачьим взглядом наблюдал за мышиной вознёй в комнате.
— Ты, Сашулька, окончательно съехал, — отозвался он. — Забыл вчерашний лес-то? Какая тут машина?
И правда, какая мне разница, и я пошёл в церковь. Было темно. Грузно передвигаясь от подсвечника к подсвечнику, свет возжигал отец Мартиниан. Я следом за ним обошёл иконы и встал на своё (уже «своё»!) место. Я ждал отца Николая. Вот он выйдет, начнёт исповедовать и можно будет пересказать всё-всё, чтобы… чтобы что?.. Где-то глубоко-глубоко я почувствовал что-то нехорошее в желании исповедоваться именно отцу Николаю. Почему? Неужели потому, что хочу рассказать ему о себе, а не исповедоваться? Да, мне хочется, чтобы он, узнав меня, наставил, подсказал, объяснил, но разве это исповедь? Да, это исповедь, убеждал я себя, глуша нехорошее чувство, я для этого добирался до Ксилургу, для разговора с отцом Николаем. И опять кольнуло — «для разговора», а сейчас — исповедь.
Вышел из алтаря отец Николай, несколько секунд смотрел в пробитую жёлтенькими огоньками темноту.
— Поисповедуешь, что ль… — обратился он к отцу Мартиниану без всякого знака вопроса.
— А где?
— Да где хочешь. Вон у окошка можно. А ты, — это уже отцу Борису, — давай, что там у тебя, облачайся.
Отец Борис, показалось, подскочил от радости и бросился в комнату.
А я и не заметил, как собралась братия. День поскучнел. Я с завистью смотрел на пробежавшего в алтарь отца Бориса и думал о своём недостоинстве — отец Николай исповедовать не будет, он будет служить с отцом Борисом. А вот он достоин. И что я взъелся на него? Хороший же. Молодой только. Оттого и суетливый. А так, очень даже хороший. Не каждого Господь приведёт на Афон да ещё сослужить старцу в самом древнем русском ските. А я… А кто такой я?..
Разве отец Николай не видел, как я хотел с ним поговорить? Значит, не достоин. Я нищ, я наг, я слеп… Я вот других упрекаю, Алексея Ивановича извёл, над отцом Борисом потешаюсь… Я стал припоминать своё, и чем дольше припоминалось, тем явственнее становилось, что не требовать и обижаться должен, а благодарить, что вообще жив и Господь на Свою Святую Гору допустил.
Священники вышли к царским вратам и помолились перед службой. Отец Николай и отец Борис прошли в алтарь, а отец Мартиниан посмотрел на нас, и у меня в голове — хотите верьте, хотите нет — чётко высветилось: «Страшно впасть в руки Бога живаго»[125].
— Пошли, — выдохнул отец Мартиниан, и я понял, что никакого причастия сегодня не будет.
И поделом.
Отец Мартиниан, отодвинув вязанки свечей, встал у окна, положил на подоконник Евангелие, раскрыл канонник и, помолчав немного, предупредил:
— Помолимся для начала.
Читал он так же, как и вчера, словно сам каялся. И снова отдельные слова падали точно и только углубляли то, что вспомнилось мне. Я только пыль стёр — и ожила картинная галерея, а он пробивал стену, на которой висели картины, и невольно виделось глубже и дальше. Я, конечно, догадывался, но видеть так явно и осознавать, что это в тебе…
— Ну?
Я и не заметил, что отец Мартиниан закончил молитвы, теперь был слышен голос Володи, читающего часы.
Алексей Иванович подтолкнул меня, я шагнул, и тяжёлая рука пригнула меня к Евангелию. Отец Мартиниан склонился ко мне.
Он вздыхал и сокрушался вместе со мной, когда меня начинало заносить, останавливал, когда я запинался, подбадривал, где я не находил слова, говорил за меня…
Когда он разрешил меня и снял с головы епитрахиль, рубашка на мне была мокрой, озноб несколько раз пробирал меня и несколько раз жаром покрывалось тело. Но всё это было внешне и не волновало меня. Внутри я был выметен и прибран.
Я сложил руки под благословение. Отец Мартиниан разогнулся и благословил. Я всё не отходил.
— Гм, — то ли спросил, то ли приободрил отец Мартиниан.
— Батюшка, а причаститься можно?
— Причащайся.
Именно в этот момент я решил и продолжаю утверждать по сей час, что не встречал на земле человека добрее отца Мартиниана.
Я поднял глаза — тьмы за окном не было, свет проник в неё, и она таяла, как тает обогретая ладонью льдинка.
Из алтаря донеслось:
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа…
Тяжело переваливаясь, прошёл на правый клирос отец Мартиниан. Я мельком глянул в сторону Алексея Ивановича — он стоял тихий, умиротворённый и благодарный.
Уже после я долго думал, в чём лично для меня было чудо Литургии в Ксилургу? Ведь не только в том, что было полное ощущение, что я тоже реально участвую в богослужении вместе с отцом Борисом, отцом Мартинианом и архимандритом Николаем. Мне доводилось быть во время Литургии в алтаре, но никогда у меня не возникало чувства простоты и равности моего участия в службе. Пусть моё стояние возле стасидии и слабая молитва были каплей общей службы, но она была значима, как значима каждая капля, без которой не может быть полна чаша.
Впрочем, во время службы я ни о чём таком не думал. А недавно пришёл с вечерней службы — тут болит, спина изнылась, а когда батюшка загнул проповедь на полчаса, так я вообще занервничал, а сам думаю: как же на Афоне-то служилось легко и просто. Службы нисколько не тяготили, наоборот, была радость предстояния. Куда это ушло? Конечно, я виноват сам. Дом был выметен. Но чем я начал заставлять его по возвращении? Да тем же, что оставил, уезжая на Афон! Впрочем, не будем о грустном. Лучше — о службе.
Удивительное дело, сейчас, вспоминая, я никак не могу объяснить следующее: когда подходил к Чаше, я был уверен, что наступило утро, настолько было светло в храме, что я хорошо и ясно видел окружающее. И в то же время, когда служба закончилась и мы отправились с Алексеем Ивановичем на очередное картофельное послушание, то, выйдя на минуту за стены монастыря, увидели яркую полоску, разделяющую небо и землю. И это изумительной красоты сочетание красок густого синего и пламенно-жёлтого заставляло замереть и некоторое время завороженно следить за расширяющейся полоской света. Солнце только собиралось явить себя миру. Но я же точно помню, что читал в храме благодарственные молитвы, ясно видя текст, и это не мог быть свет только свечей.
Не могу объяснить.
С чтением благодарственных, кстати, накладочка вышла. Отец Николай вышел из алтаря — светлый, лёгкий, словно чудовищной силы напряжение сошло с него.
— Читать-то можете? Читайте благодарственные, — и кивнул на большую крутящуюся подставку, на которой были разложены книги, по которым велась служба. Я шагнул к ней (точно помню, что всё было ярко освещено), сразу увидел молитвы по Святом причащении. Но шрифт показался мелковат, к тому же, я был без очков.
Я самочинно бросился в комнату и тут же вернулся в очках и со своим молитвословом с крупным шрифтом. И, не отдышавшись, стал читать. Читал я вдохновенно. Бывает такое: сделаешь что-нибудь и чувствуешь — хорошо сделал. И тут было такое же чувство. Впрочем, я вообще тогда после причастия был само ликование.
Единственное, помню, запнулся, когда соображал, какую Литургию служили, Иоанна или Василия. Решил, что, несмотря на всю праздничность, Иоанна, никто меня не поправил, так что, выходит, угадал.
В общем закончил я и поднял радостные глаза на отца Николая.
— Что читал-то? — спросил он.
— Благодарственные молитвы, — несколько опешил я.
— Всё на ходу сочиняют, всё на ходу…
Я растерялся: что я не так читал? И произнёс:
— Зато от чистого сердца.
— Эх, одно слово: сочинители, — и пошёл себе, оставив меня в ещё большей растерянности.
2
Теперь мы отправились на кухню, по дороге ещё полюбовавшись восходом.
На кухне было светло, но там, понятное дело, был электрический свет. Но в храме-то электричества не было! Ладно, это я опять о свете. Пусть для меня это останется загадкой, а пока про кухню, на которой нам довелось узнать много чего любопытного.
Руководил нами Володя. Все пребывали в приподнятом, весёлом расположении духа, хотелось делиться этим состоянием, весь мир хотелось обрадовать. Но мир ещё спал. Так что мы были предоставлены друг другу. Но как делиться бывшей в нас радостью, мы опыта не имели, нужных слов не находили, всё, что подсовывал ум, выходило плоско, ущербно и ничтожно по отношению к тому, что было в нас, умения же молчать мы не имели тем более, и потому пустословили.
Ну, поначалу мы только изливали восторги от Афона вообще и от Ксилургу, в частности. Слегка польщённый нашими словесами, Володя кивал головой и, когда мы заговорили о мечте, что-де хотелось бы и на саму Гору взойти, он отмахнулся:
— Да ладно, тут везде святость. Для этого необязательно на Гору забираться. Только разве что любопытства ради. Я вон третий год на Афоне и не стремлюсь. Мне рядом со старцами хорошо.
Вроде, говорил он искренне, но я не мог представить, как это быть на Афоне и не желать попасть на саму Гору. Я понимаю, что недостоин, но мне хочется заслужить это достоинство. И потому такой отзыв о Горе, как показалось, несколько пренебрежительный, задел. Вспомнились лиса и виноград. Но я постарался мирскую мерку отбросить и подумал: а если бы у меня был выбор — провести день с отцом Николаем или сходить на Гору? Конечно, я бы остался с отцом Николаем. Собственно, я и выбрал. Вернее, не «я» и не «выбрал», а милостью Божией вышло для меня полезное: я попал не на саму Гору, о которой мечтал, а к отцу Николаю в скит Ксилургу, о существовании которого ещё пять дней назад не имел ни малейшего представления.
Не знаю, о чём задумался Алексей Иванович, но мы примолкли. Наше затишье вдохновило Володю, а может, наши позы, склонённые над картофельными очистками, напомнили почтительно внимающих всякому слову новобранцев, и он, взмахнув ножом, которым резал рыбу, словно дирижёр, требующий внимания, изрёк:
— Отец Николай — это раб Божий. Таких тут единицы.
Мы и не пытались спорить, а ещё усерднее заскоблили картошку. Володя вдохновился ещё больше.
— Он же провидец. Вот вас, например, никто не ждал, и я ещё удивился, чего это отец пошёл печку растапливать в комнате. А он уже днём знал, что вы придёте. И про мир он всё знает, и ни на какие лица не смотрит. Когда Путин привозил вашего будущего президента, ну, этого… как его…
— Вообще-то у нас выборы зимой, а пока пять кандидатов, — робко заметил я.
— Да нет, — Володя отмахнулся от пятёрки, как от мухи. — Того, который будет… Он привозил его старцам нашим показать и благословиться… Простая же фамилия…
Я, кончено, слышал, что Путин недавно был на Афоне, но писали об этом мало, я ещё подумал, что не освещают его поездку на Афон потому, что тогда нашим СМИ пришлось бы и Христа, и Крест поминать, причём в истинных смыслах, а от этого их так, поди, закорёжило, что решили умолчать. Впрочем, для обывателя давно стало привычным: о чём пишут много и с помпой (съезды там, выборы, заседания, новые программы, награды) — дело безполезное и его, народа, не касающееся, а вот о чём говорят вскользь — это главное и есть. Но в тот раз даже вскользь-то не упоминали, поэтому я никак не мог припомнить, с кем же Путин был на Афоне? А тут, выходит, он сюда под благословение нового президента привозил, которого нам ещё, между прочим, как бы выбирать.
Честно говоря, именно в эту минут я и полюбил Путина. И многое, чего я никогда не понял бы из его поступков и не принял бы, и понял, и принял.
— Иванова или Медведева? — спросил я.
— Вот, точно — Медведева! Он маленький такой, приехал сюда, стоит, как школьник, а отец Николай ему: «До каких пор будете американцев слушаться?!» А тот так, извиняясь: «Да мы уже не слушаемся, меняется всё…».
Мы с Алексеем Ивановичем уже как с минуту перестали чистить картошку и следили за взмахами Володиного ножа.
— Ух и задал тут ему отец Николай! — Володя заметил наконец наши лица и перестал махать ножом.
Пауза затягивалась.
— Ну, и как? — спросил Алексей Иванович. — Благословил?
— Нормально, — отозвался Володя, вновь занявшийся рыбой, и утешил: — Хороший президент у вас будет[126].
Во всём этом меня задели две вещи. Во-первых, обращение «у вас», которым подчёркивалась отделённость России от Афона, а мне-то до этого казалось всё здесь настолько русским, что Ксилургу я ощущал самой что ни на есть российской глубью, откуда тянутся корни[127]. Не сам корень, а откуда тянется. А второе — показалось, будто Володя считает, что нас и в самом деле волнует, кто будет президентом. Я вообще стараюсь не переживать из-за тех вопросов, на которые никак не могу повлиять. Хотя, бывает, всё равно переживаю. За Сербию, например. А что толку от переживаний? Надо было брать ружьё, бросать семью и ехать за тридевять земель? Но это ничего не решало, только добавилось бы испытаний и трудностей для семьи. Если бы я мог увлечь за собой… на доброе дело… А откуда я знаю, доброе оно или нет? Я уже сколько раз убеждался здесь, на Афоне, что ничего не знаю, каждый мой шаг — шаг слепого котёнка.
Молиться надо. Учиться молиться.
— А старцы… Много сейчас на Афоне старцев? — спросил я.
Володя, по-моему, даже обиделся.
— Вот отец Николай — старец, самый настоящий.
— Это — да. А ещё?
— В Пантелеймоне — отец Макарий. Тоже — раб Божий.
— Мы у него исповедовались, — вставил я.
— А ещё там есть раб Божий Олимпий — чудеснейший человек.
— Олимпий? — переспросил я. — Это не тот ли, который нас встречал и по монастырю водил?
— Да-да, а вы знаете, кто он? Он — академик, известный реактивщик.
— Как это — «реактивщик»?
— Он реактивные двигатели разрабатывал. Всё, что сейчас летает, через него проходило, а вот здесь теперь следит за поминовениями, паломников принимает[128].
Я был поражён. Не знаю уж, насколько «всё, что летает», проходило через отца Олимпия и действительно ли он академик, но то, что это весьма образованный человек, угадывалось сразу — и какая степень смирения! Человек, поди, для космоса двигатели конструировал, а тут ходи с толпой неслушных паломников, рассказывай им, чем византийское время отличается от европейского. А может, это и поважнее космоса? Да и не только про время он нам рассказывал. Я с благодарностью вспомнил всю нашу экскурсию по Пантелеимонову монастырю и быстрого отца Олимпия, с доброй улыбкой рассказывающего нам об Афоне и сокрушающегося, что мы то и дело задерживались и не поспевали за ним. И мне стало понятно, откуда эти быстрота и сокрушение: он так много хотел рассказать нам…
— А недавно у нас ещё один старец объявился, — тем временем продолжал Володя. — Хватит картошки-то.
Он, явно выдерживая паузу, занялся супом. Побросал в кастрюлю крупные куски рыбы, стал резать картошку.
Наконец Алексей Иванович спросил:
— Как так — объявился?
— А сам себя объявил, — живо откликнулся Володя и, насладившись нашими лицами, воткнул нож в разделочную доску и стал рассказывать про бизнесмена, который, оставив мирское, пешком пришёл на Афон аж из Владивостока и поселился в самом труднодоступном месте — на Каруле[129], а недавно был пострижен в Великой лавре с именем Афанасий.
— А-а, я читал о нём, — вспомнил я. — У игумена N[130].
— Вот-вот, — остановил меня Володя, недовольный, что я перебил его, а более — тем, что не удалось удивить нас. Володя вытащил нож из разделочной доски. — У него нож — вот такой, — тут Володя чем-то напомнил рыбака, — и по лезвию надпись: «Живый в помощи».
Мы опять открыли рты — и пошёл Володя рассказывать… Я еле сдерживался, чтобы не улыбаться, настолько умилителен и непосредственен был Володя. Сам-то он, конечно, ничего этого не видел, но на Афоне — свои легенды. Да и при разговоре отца Николая с Медведевым, если и был такой, вряд ли Володя присутствовал, а попробуй выскажи сомнение, так он тут же начнёт показывать, где стоял отец Николай, а где — Медведев, ещё, поди, припомнит, что тот держал в руках какую-нибудь папку с гербом. Я и сам такой, люблю, грешным делом, сочинительство!
— Здорово! — не удержался я от оценки Володиных рассказов, хотя, конечно, наибольшее впечатление производил сам Володя.
— Выйду я, — стараясь не рассмеяться, выдавал Алексей Иванович и попятился к выходу.
Я было напрягся от того, что остаюсь с Володей один на один, но в дверях Алексей Иванович столкнулся с отцом Борисом и Серёгой.
— О! — обрадовался отец Борис. — А мы думаем, где вы? А что вы тут делаете?
— Картошку чистим, — весело ответил Алексей Иванович и вышел.
— А чего нас не позвали? — огорчился Серёга.
Я махнул рукой: ладно, мол, нам не в тягость, даже в радость хоть чем-то послужить скиту. И тут же подумал, что Серёга как раз и огорчился оттого, что не позвали послужить. Он и так нынче более всех пострадавший: мы с Алексеем Ивановичем причастились, отец Борис сослужил отцу Николаю, а Серёге только кусочек просфорки достался.
Володя тоже почувствовал желание Серёги и не стал гасить порыв:
— Мы ещё посуду не мыли.
Я уступил Серёге самое почётное — огромную чугунную сковородку, а сам взялся за чашки.
Отец Борис подсел к Володе и ласково попросил:
— Расскажите что-нибудь об Афоне.
Я чуть чашку не грохнул. Мельком взглянув на набирающего в грудь воздуха Володю, я подмигнул Серёге, кивнул на недомытые чашки и бочком потёк к выходу.
— Афон — это Святая Гора, — услышал я за спиной, и вдруг лукавый сразу подбросил картину, как отец Борис достаёт блокнотик и начинает записывать. Тут я не удержался и рассмеялся. Слава Богу, что уже был на улице.
3
Чего ржёшь? — из фиолетовой гущи возникли тень и голос Алексея Ивановича. — Пойдём я лучше тебе чудо покажу.
Он повёл меня сквозь завалы, россыпи строительного мусора, провалы в стене, и вдруг мы оказались на площадке, за которой ничего не было — только ночь и алый порез вдоль её тулова, откуда медленно вытекал свет. В какой-то момент тёмные тона отступили и ничто уже не сдерживало рождение дня. Стали различимы лес, горы, даже показалось, что вдали белеется Карея.
— Здесь, что ли, куришь?
Алексей Иванович глубоко и разочарованно вздохнул.
— Ладно, ладно… Спасибо, что позвал. Это было… — я искал слово.
— Это уже было… — досказал Алексей Иванович и снова вздохнул, только теперь не разочарованно, а словно хотел вобрать в себя всё это окружающее благолепие, тишину и мир.
— Пойдём, — позвал я. — А то Володя никогда не докончит уху.
Всегда готовое воображение представляло сидящими на кухне с открытыми ртами отца Бориса и Серёгу и размахивающего перед ними ножом Володю, то ли отражающего набеги янычар, то ли поборников ЕС. Однако реальность в очередной раз подтвердила, что особо доверять воображению не следует: никакие страсти кухню не будоражили. Володя руками не махал и был без ножа. Отец Борис писал в блокнот, а Серёга стоял рядом и внимательно следил за надписью. Вкусно пахло жареной картошкой и разваренной рыбой.
— …если что, его и найдёте, это — раб Божий, — заключил Володя. — Ну, всё готово, пойду отцов позову.
Когда он ушёл, отец Борис сообщил:
— Записал, к кому нам в Ватопеде обратиться.
Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись: так, мы уже и в Ватопед идём, впрочем, этого следовало ожидать, из Ксилургу нам уходить вместе и не в разные же стороны… Мы присели за накрытый стол, а отец Борис стал делиться полученной информацией.
— Представляете, отец Мартиниан уже сорок лет монахом! Сначала был в Псково-Печерской лавре и хорошо помнит самого Иоанна Крестьянкина[131]! А здесь, на Афоне, уже более тридцати лет!
Я механически отнял в уме тридцать с лишним лет и обмер. Так это что же получается, он был одним из тех монахов, которые первыми при советской власти поехали из России на Афон? Пантелеймон вымирал тогда, а греки всячески препятствовали пополнению его. Оставалось совсем немного старых монахов, которые с трудом могли выполнять лишь самые простые хозяйственные работы. И вот с великим трудом в конце шестидесятых годов удалось испросить разрешение на переселение на Афон трёх русских молодых монахов. Пока тянулась волокита с документами, один заболел, другой заболел уже на Афоне и вернулся на родину, остался один… и это Мартиниан? Его образ вырос у меня сразу до Пересвета, как того благословил преподобный Сергий спасать Русь, так и этого — Иоанн Крестьянкин спасать Русик.
— …А отец Николай здесь с начала семидесятых…
Правильно, следующая отправка на Афон была в семьдесят четвёртом году[132].
Это же как раз те, кто сохранил русский Афон!
А вот и они. Просто вошли, словно гости… Ну, не совсем, конечно, как гости, а как будто мы тут им праздник устроили: картошку почистили, стол накрыли… Трудно объяснить, но как-то не по-царски они вошли. А для меня после того, что поведал о скитниках отец Борис, достоинство их было не ниже царского.
Мы встали из-за стола, уступая место. Отец Николай положил камилавку на полку, повесил накидку.
— Помолимся.
Володя снял с плиты кастрюлю и водрузил на стол. Все ждали, пока положит себе ухи отец Николай. Тот налил половник, положил кусочек рыбки. И все остальные налили по половнику и положили по кусочку рыбки.
Уха получилась изумительная. И это при той простоте, когда Володя побросал в кастрюлю рыбу, картошку, сказал им «варись», ну, перекрестил ещё. Но не уха занимала. Я снова сидел одесную отца Николая и теперь ещё острее переживал, что вот совсем скоро мы съедим эту чудную эху, съедим картошку, попьём чаю… и надо будет уходить…
Все молчали, только ложки брякали о тарелки.
— Накладывайте ещё, — сказал отец Николай.
Но никто не потянулся к кастрюле. Отец Николай вздохнул и зачерпнул ещё подполовника, тут уж и мы взялись — уха действительно была великолепна. Так же ели и картошку — ждали, чтобы положил себе отец Николай (тот скребнул ложку), потом отец Мартиниан, и никто не смел брать добавки, пока отец Николай чуть не приказал:
— Берите-берите, я лучше чайку, — и взял из плетёной корзиночки сушку.
Отхлебнув, он обратился к отцу Мартиниану:
— Ты смотри, отец, как к нам последнее время писатели зачастили, к чему бы это?
Отец Мартиниан что-то гукнул, не отрываясь от тарелки.
— Ну да, — согласился отец Николай и пояснил нам: — Тут недавно ваш главный заходил.
Мы напряглись: кто это у нас главный писатель?
— Кто у вас главный… — повторил отец Николай. — В Москве-то…
— Ганичев, что ли? — неуверенно, как студент, не верящий, что ответ может быть таким простым, предположил я.
— Да-да, Валерой зовут. Был тут недавно. Обещал помочь проповеди напечатать. Добирайте картошку-то.
Я дерзостно подумал: а не на одной ли койке ночевал я с Председателем Союза писателей России?
— Отец Мартиниан, а вы отца Иоанна Крестьянина застали в Псково-Печерской лавре? — встрял в завязывающуюся было беседу о судьбах русской литературы отец Борис.
Отец Мартиниан нимало не озаботился вопросом и продолжал есть.
— Я ведь тоже в лавре жил… — пытался поддержать тему отец Борис. — Только уже не застал его… Впрочем, я и недолго был в лавре… Потом я переехал в N, потом… а вы не знали такого-то?..
— Отец Иоанн его сюда и благословил, — произнёс отец Николай и продолжил: — К нам так-то редко приходят, это в последнее время засуетились что-то, когда наш скит едва грекам не отдали.
— Да вы что? — изумился отец Борис. — Разве такое можно?
— Всё возможно. Видели, как тут сейчас строится всё? Такие деньги Европа вбухивает. Физически уничтожить не могут, так они цивилизацией своей выдавливают.
— Ничего, — вдруг подал голос Алексей Иванович, — пока отец Мартиниан, — чувствуется, Алексей Иванович Мартиниана тоже полюбил, — и вы, батюшка, в строю, никто вас отсюда не сдвинет.
— Ну да, вон он какой могучий. Сто с лишком килограммов. Только вот ноги последнее время болят.
Отец Мартиниан, доев, отодвинул тарелку и взял соответствующую кулаку огромную кружку, отхлебнул и улыбнулся:
— Пока ходят…
И это прозвучало как «не дождётесь».
— Вот-вот, — улыбнулся и отец Николай. — У нас почти договорились о передаче Ксилургу грекам, но пока удержали…
— Неужели совсем нет помощи? — снова удивился отец Борис.
— А вы посмотрите, что в мире творится.
И вот, удивительное дело: отсюда, с Афона, весь мир виделся, как, ну, я не знаю, муравейник, что ли, какой-то — всё перед глазами. Вон бревно тащат, вон дерутся, а вон жрут кого-то, и всё мельтешение, суета, непонятно чему подчинённая. И ведь создаётся ощущение некой разумности кажущихся разрозненными и бессмысленными действий — вон ведь какая пирамида получается…
На Афоне вообще зрение особенное. Вот Афона вот весь мир. Не Россия, не Америка, не Европа или Китай, а — весь. И тут понимаешь, что, по большому счёту, никакой разницы, если смотреть с Афона, между Россией и Америкой нет. Это ведь страшно понять. А признать — ещё страшнее. Мы привыкли считать, что отличаемся от Америки и обязательно — в лучшую сторону. Мы, мол, духовнее. Мы, русские, — душа мира. Ан нет — мы такая же часть единого мира. И нам ведь тоже хочется, чтобы на Афоне были хорошие дороги, хорошие гостиницы, чтобы можно было заплатить, приехать, отдохнуть, ну, помолиться заодно уж.
И я — часть мира. Втянутая, вовлечённая — неважно. Но — часть, которая и не стремится отречься от него, поругиваю порой, но исполняю всё, что мир требует, и продолжаю жить по его законам, а не по благодати…
Мы не верим в благодать. Она для нас эфемерна, нереальна. А закон — реален, это вам любой юрист скажет.
А на Афоне живут по благодати. Вот и вся разница.
Но неужели в мире совсем нет благодати?
— Всё возможно, — повторил отец Николай. — Ну, допивайте да будем вас провожать: гостям-то два раза рады. Мы отдыхать по кельям, а вы — дальше. Вы куда, в Ватопед?
— Хотелось бы, только, говорят, туда просто так не принимают.
— Примут, куда денутся…
— Здесь же недалеко? Мы по карте смотрели, часа два идти?
— Тут всё рядом… Вон, приезжали к нам в прошлом месяце гости, звонят: мы уже на пристани, часа через два будем. Я им говорю: дай Бог, чтобы через семь добрались. Так и вышло: ходили, плутали, и дорога, вроде, знакомая, а так через семь часов только и пришли.
— А у вас сотовый есть? — спросил отец Борис.
— А как же, — и отец Николай, словно фокусник, извлёк из недр подрясника чёрную коробочку.
Чёрный прямоугольник (чуть не сказал «квадрат») так дико смотрелся в руках старца. Не то чтобы эта вещь вдруг разрушила всё очарование Ксилургу, но она казалась неуместной, лишней, как рояль на деревенской свадьбе.
— Только я им не пользуюсь, так, эсэмески шлют мне…
И слово «эсэмески» не ожидал я услышать от старца. А с другой стороны, что такого? Владеет терминологией.
— Помолимся.
Мы встали из-за стола. Помолились. Вышли на улицу. День был чист и прозрачен.
— Идите костницу посмотрите — очень полезно, — предложил отец Николай и объяснил, как выйти за монастырь и как спуститься в небольшой подвальчик. — Там открыто, — добавил он.
Это оказалось как раз недалеко от площадки, с которой мы наблюдали рождение дня.
— Пойдём, — потянул я товарища, заметив, что тот мешкает.
— Я был там уже… — немного виновато признался Алексей Иванович.
— Когда?! — Я и в самом деле возмутился: как он мог скрыть от меня и сам, втихаря!
— Возвращался утром, и отец Николай тут стоит. Думаю, он догадался, куда я ходил. Только ничего не сказал, а отвёл в костницу. Ты иди, а мне поговорить с ним надо…
Последнее меня возмутило ещё больше: он уже и «поговорить» договорился — и опять втихаря! Он, значит, будет беседовать (я покосился — отец Николай присел на лавочку, стоявшую у дверей трапезной, и гармонично вписался в благодатную картину чистого и прозрачного дня), а я, значит, — в костницу. Я тоже хочу поговорить со старцем!
— Иди, иди, — так, чтобы слышно было только мне, говорил Алексей Иванович.
— Ну, вы идёте?! — прикрикнул из разлома в стене отец Борис.
Если мы сейчас пойдём к старцу вместе, то Алексей Иванович никогда не скажет ему то, что скажет без меня. И тот не скажет ему того, что надо знать только ему.
— Идём! — крикнул я и поспешил за отцом Борисом.
4
Костница[133] не произвела на меня впечатления.
Может, оттого, что не удалось поговорить со старцем, а Алексею Ивановичу удалось. Какая-то чуть ли не юношеская ревность терзала меня. И потому, что я понимал, насколько глупы и мелочны юношеские обиды, а теперь вот эта глупость и мелочность всплыли во мне, было ещё досаднее.
В общем, костницу такой я и представлял. Сложенные в кучу черепа, над ними надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». Ну, и ещё достаточно свободного места, ещё на пару таких пирамид хватит. В уголке стоял аналой, висели иконы, горела лампада, стояла подставка под книги. Видно было, что здесь часто молились. Мне даже представилось, что, может, в храме братия служит только по воскресным и праздничным дням, а так молится здесь. Замусоренный умишко сразу извлёк «бедного Йорика», хотя, впрочем, почему «замусоренный»: «Где твои губы, где твои улыбки, где твои шутки»? — между прочим, весьма христианский текст. Я сфотографировал отца Бориса и Серёгу на фоне черепов и стал выбираться наверх.
В костнице удивило, пожалуй, лишь то, что черепа, сложенные в пирамиде, показались маленькими, как бы детскими, младенческими… И потом — их была целая пирамида, а живых в Ксилургу — три человека, тоже не вязалось, словно эти детские черепа были нездешние, специально явленные тут для пущей молитвы скитникам. «Это вифлеемские младенцы, — отчего-то подумалось мне, — и число примерно то же».
Мне, конечно, хотелось пойти побыстрее к сидящему на скамеечке у трапезной отцу Николаю, но я понимал, что это лукавый меня торопит, чтобы явился в самый неподходящий для Алексея Ивановича момент. И я пошёл на открытую площадку. Солнце уже поднялось высоко и старалось вовсю — день обещал быть жарким. Вот ведь какая тенденция: как в греческий монастырь идём — солнце, как в русский — так дождь.
И ещё я подумал, что Алексею Ивановичу беседа со старцем нужнее. У меня-то что: дома — слава Богу, сын не болеет, в храм ходит, вот теперь девочку ждём, жена как раз ушла в декретный… Работа… а что работа… Хотелось, чтобы работа стала служением. Но от кого это зависит? От меня. В конце концов, служить можно на любом месте, куда бы ни поставил Господь.
Мне бы исполнить. А вот — что исполнить? В чём моё задание на Земле? В том, что оно есть, я не сомневаюсь, иначе зачем бы мне и появляться на свет. Но вот в чём промышление обо мне? Ведь чтобы исполнить, надо знать. Или не обязательно?
С другой стороны — чего мудровать-то: не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать и люби ближнего своего, как самого себя[134]. Всё просто. Но всегда хочется узнать: чего ещё недостает мне?
А ведь страшно услышать конкретный ответ, потому что придётся исполнять.
И так ли уж я не убиваю, не прелюбодействую, не краду, не лжесвидетельствую, почитаю отца и мать, про ближних вообще говорить нечего…
— Красота-то какая!
Я обернулся и увидел счастливое лицо отца Бориса. И такой он был светлый и радостный, что мне стало стыдно за все насмешки над ним, захотелось прощения попросить.
— Сделать бы здесь три кущи, да? — произнёс он, не зная, что сказать.
— Да, — и не стал ничего просить.
— А придётся уходить-то…
— Придётся.
— Ничего, Пётр, Иаков и Иоанн, как ни хотелось остаться, а тоже с Фавора сошли, а свет в них остался.
Я не знал, как реагировать на такое сравнение, и промолчал.
— Когда пойдём-то?
— Да вот Алексей Иванович с отцом Николаем поговорит, да и можно идти.
Зря я, наверное, так с ближним, надо было помягче, можно было ещё потянуть время, но, видимо, ревностный червячок никуда не делся, продолжал точить и завистливо обращаться в сторону лавочки у трапезной, иначе зачем направлять туда другого? То есть, если и мешать, то пусть это буду не я. Но получилось языком — главным врагом моим.
— Вот ведь — везде успевает, — то ли восхитился, то ли возмутился отец Борис.
— Значит, именно ему надо, — попытался я защитить не столько Алексея Ивановича, сколько себя.
— Я бы тоже хотел с отцом Николаем поговорить, — вздохнул Серёга.
Солнце начинало припекать.
— Пойдём, — сказал отец Борис. — Он уже долго разговаривает.
И мы пошли: отец Борис, Серёга и, прячась за их спинами, я.
Старца мы застали одного под сенью балкончика второго этажа в самом мирном расположении духа.
— Сходили? — обратил внимание на нас отец Николай и поднялся с лавочки.
Отец Борис как духовный представитель нашей троицы, стал делиться впечатлениями, получалось у него восторженно и оттого сумбурно, но главное — искренне.
Отец Николай минут пять слушал, потом снял с головы скуфейку и протянул отцу Борису.
— Примерь.
Отец Борис снял свою, передал её Серёге и водрузил на главу скуфью отца Николая. Покрутил головой туда-сюда и констатировал:
— Как раз!
— Вот и носи.
Я думал, отца Бориса разорвёт от переполнивших чувств. Там, на площадке, он хоть про три кущи вспомнил, а тут разводил руками, хватал по-рыбьи ртом воздух, но нужных слов не находилось, наконец, спросил:
— А как же вы?
— Да мне ещё принесут.
— Благословите! — и отец Борис пал на колени.
— Ну-ну, — тот благословил и спросил: — А к чудодейственной иконе прикладывались?
— А у вас есть чудодейственная икона?! — воскликнул отец Борис, и его лицо осветил трепетный страх, видимо, представил, что ему сейчас за скуфейкой и икону пожалуют.
— Пойдёмте.
И мы пошли за отцом Николаем в храм.
Икона находилась на левом клиросе, как раз рядом с ней я стоял службы. Это была большая икона Богородицы в светлом окладе, унизанная ниточками с дарами. Конечно, мы обратили на неё внимание, когда ещё обходили храм в первый раз. Она выделялась даже не множеством ниточек с дарами, а, если так можно сказать, русскостью. Она была печальна и светла одновременно. Самое лучшее в православии никогда не вызывает одного определённого чувства. Их всегда много и они разом касаются тебя — ты только отзывайся. Но вот эта печаль и этот свет вместе — это русское.
— От этой иконы много исцелений, — сказал отец Николай. — Особенно помогает она больным раком.
И он рассказал, что недели не прошло, как звонил ему паломник, бывший у него полгода назад, и тогда, по совету отца Николая, приложивший небольшую иконку к иконе Богородицы. Так вот, жена постоянно прикладывала маленькую иконку к больному месту и — исцелилась! Врачи так и не могут понять, куда уполз рак? Рассказал отец Николай ещё несколько последних случаев исцелений и говорил так светло, и по-детски так непосредственно переживал истории, что его неподдельная радость о каждом выздоровевшем передавалась и нам. Мы тоже радовались и даже перестали удивляться, что смертельный рак в очередной раз «отполз», — так и должно быть, если притекаешь к Богородице с верой и любовью.
— И вы иконочки приложите, у вас ведь они есть…
Конечно, у нас были маленькие пластиковые иконки — отец Николай всё знал.
Мы с Серёгой сбегали в комнату и принесли купленные в Ивероне иконки. Отец Борис тем временем завладел старцем.
Прикладывая иконки к чудотворному Образу, я старался не отвлекаться на беседующих отцов и всё же нет-нет да и взглядывал в их сторону, и то отец Борис мне казался красным, то чуть ли не зелёным, то казалось, что пот стекает по его лицу, и становилось боязно мечтать о разговоре с отцом Николаем.
Я старался думать о людях, которым попадут освещаемые иконки, и всё же не мог не заметить, как отец Борис едва не бегом бросился из храма. Это повергло меня в ещё большее замешательство, и я невольно стал дольше задерживать иконки на Образе. Между тем к отцу Николаю подошёл Серёга. Я пока продолжал прикладывать, но вот и у меня иконки закончились, я поблагодарил Богородицу, отошёл от чудотворного Образа и услышал окончание фразы отца Николая:
— …не всё же тебе деньги считать…
И тут Серёга вытянулся (хотя он и так под два метра), побледнел, потом согнулся и быстро зашептал что-то старцу. Я остановился и вернулся к Богородице.
Вот так, Божия Матерь, не поговорить мне со старцем. А что бы я хотел спросить у него? Что?
А вдруг он мне скажет такое, что и меня в пот бросит. Вон как отец Борис-то убежал. И Серёгу пробрал, видать, бизнесмен, отца Бориса спонсирует… Ну ладно, а мне что такого может сказать отец Николай?
Об этом безполезно размышлять. Когда я только воцерковлялся, то, готовясь к исповеди, рассуждал: вот я скажу то-то и так-то, а батюшка мне вот так, а я ему следующее и придумывал красивые фразы для ответов на предполагаемые вопросы. Но у меня был замечательный духовник — ни разу я не угадал ни одного вопроса, ни ответа, ни совета. И в конце концов отучился загадывать.
Потом так вышло, что я отошёл от своего духовника. Получилось похоже на взрослеющего ребёнка, который начинает мнить себя познавшим жизнь и жаждет собственных решений, зачем ему советы стариков? Даже оправдание придумали: пусть я совершу ошибки, но это будут мои ошибки, и только так, совершая ошибки, можно научиться их избегать… А там новые ошибки…
А зачем их совершать?
Я продолжал любить своего духовника, но стал всё реже и реже встречаться с ним. Потом построили храм возле моего дома и я совсем перестал ездить к нему. Иногда мы пересекались, радостно троекратно целовались, случались и беседы, но они были непродолжительны. Я чего-то боялся, он, видимо, чувствовал это моё желание дистанции и не давил на меня. Стал обращаться ко мне на «вы». После таких встреч у меня всегда оставался осадок неправильности моего поведения. Будто я проскочил мимо соседей по подъезду и не поздоровался.
Почему я решил, что вырос из его наставлений и больше в них не нуждаюсь?
Между прочим, духовник-то, пока я продолжал совершать ошибки, постригся в иноки, а скоро стал скитоначальником.
Вдруг кто-то толкнул меня, я очнулся и увидел, что отец Николай смотрит прямо на меня, а Серёга стоит чуть в стороне, и взгляд его необычный: вроде смотрит в потолок, а такое чувство, что — на звёзды.
Я шагнул к отцу Николаю.
И в это время в храм влетел отец Борис.
— Нашёл! — радостно сообщил он и потряс фотоаппаратом, как Моисей змеёй в пустыне[135]. — Сфотографируй нас с отцом Николаем. — Это он уже конкретно ко мне.
— Тогда идёмте к иконе, — предложил я и спохватился: — А можно возле иконы-то?
— Отчего же нельзя? Щёлкни. У иконы очень даже хорошо будет. Хоть что-то хорошее сохранится.
Нет, что ни говори, а чудесный всё же батюшка! И как он терпел нас! Мы совсем обнаглели: то так сфотографироваться, то эдак, я попросил отца Бориса тоже фотографом поработать. Тут и Серёга перестал потолок разглядывать — присоединился. А отец Николай улыбался, как старый добрый дедушка, которому оставили на попечение младенцев, те по нему ползают, тискают, разве что за бороду не таскают, а ему всё в радость — что с детей взять-то?
Наконец фотографироваться надоело.
— Всё, что ли? — спросил отец Николай и снова посмотрел на меня.
Не знаю, как там насчёт измызганной фразы, что-де «у меня пересохло горло», но я вдруг явно осознал: вот последний шанс поговорить со старцем, и я, сглотнув слюну, пробормотал:
— Нам бы маслица от иконки.
Отец Николай заулыбался ещё светлее, словно я ему что-то приятное сделал.
— Конечно, пойдём, и вы идёмте.
Мы пошли к тому окошку, где исповедовал отец Мартиниан. Я пропустил вперёд отца Бориса и Серёгу, а когда дошла моя очередь, старец весело посмотрел на меня.
— Ещё, что ль?
— Для Алексея Ивановича.
Я взял ещё один пузырёк. Вот как раз здесь я стоял, когда исповедовался.
— Вот что, — сказал я и взял старца за рукав.
Не схватил, а так как-то непроизвольно получилось, что взял именно за край рукава. И старец не отдёрнул руку, а продолжал весело смотреть на меня. Я должен был заговорить первым. Я должен был сделать усилие и переступить что-то, а я не мог понять, что. Тут я заметил, что держу рукав старца, испугался и отпустил его.
— Не знаю, с чего начать…
— Так-так, — подтолкнул меня старец, и я камнем покатился с горы.
Не было в этом движении никакого чёткого пути, я стукался о другие камни, чаще всего больно, сбивался, улетал в сторону, я говорил сумбурно, бессвязно, перескакивая с одного на другое. Это не было исповедью. Это утром я каялся, открывая всё больше и больше в себе. Здесь я хотел открыть мир и как там быть такому, каким я вышел после исповеди и причастия. Я понимал всю глупость моего положения. После открывшегося, после того, как, не скажу, прикоснулся, но увидел, что можно и на земле жить по благодати, иначе, чем в миру, я говорил о своём месте в мире. То есть, я сознательно уходил обратно туда, к больно ударяющим камням. И чем больше я понимал абсурдность своих словес, тем бестолковее становилась моя речь. Я запутался окончательно и замолчал. Камень достиг дна и, подняв облачко пыли, замер. Искрой выстрелило: «А вдруг он сейчас скажет: "Так оставайся", — и что тогда делать? Я ведь должен буду остаться». Не могу.
Старец, как показалось, немного огорчился и склонил голову на бок.
— Откуда ж я знаю, как там быть, это надо на месте решать… Ты вот что, сходи к вашему Владыке, — и обрадовался такому неожиданно пришедшему решению. — В самом деле, сходи — он у вас хороший. Скажешь, от Николая, он тебя примет. Сходи, сходи.
Я растерялся. Так всегда — настраиваешься на что-то вселенское, тут вот я думал, что мне сейчас чуть ли не судьбы мира раскроются, и моя в том числе, а так всё просто. Могло показаться, что старец перекладывает с себя решение, но ведь он уже и решил: иди в мир, и Владыка, то есть епископ, определит твоё место в сегодняшнем мире, и то, что определит, исполняй. Как раб ничего не стоящий[136]. Конечно, мелькнул следом вопрос: а как попасть к Владыке? Ну так отец Николай это тоже решил: «Скажешь, от Николая». И в самом деле, как всё просто в мире, если не городить и не выдумывать.
— Благословите.
Старец благословил и снова порадовался пришедшему решению, и повторил, разгоняя последние мои сомнения:
— Сходи-сходи, он у вас хороший, — и уже ко всем: — Ну, пойдёмте проводим вас, а то и нам отдохнуть пора.
Я повернулся: вот и Алексей Иванович появился — все трое спутников стояли у противоположной стены, ожидая, пока я поговорю со старцем, и я благодарно всем улыбнулся.
Мы зашли в комнату за вещами, всё уже было собрано, я только передал пузырёк с маслицем Алексею Ивановичу и не преминул похвастаться:
— А мы с отцом Николаем сфотографировались у чудотворной иконы.
— А я посуду мыл, — в тон мне ответил Алексей Иванович.
— Молодец! — похвалил я его и добавил: — Господь не оставит тебя.
Все вышли из комнаты, и я окинул её прощальным взглядом, так полюбилась она, более всех комнат, в которых приходилось ночевать на Горе, — и чугунная печка, и койки, и столик с книжками; и тут взгляд уткнулся в лежащий на столике листок с исповедью. Я схватил его и выскочил в коридор. Отец Николай с ключом стоял у двери.
— Батюшка, а можно это…
— Стибрить, что ли?
— Как благословите, стибрить, так стибрить.
Как отец Николай умеет улыбаться! Сквозь бороду-то не видно, но — глаза!
— Бери, чего уж там…
Учитывая, что это единственный документ, вынесенный мною с Афона, привожу его полностью и напоминаю: мне кажется, что текст этой исповеди составлен самим старцем Николаем и, может быть, все ранее исписанные мною страницы и были ради этого листка.
4
ИСПОВЕДЬ С КОММЕНТАРИЯМИ

(Краткий перечень самых распространённых в наше время грехов)

Я (имя) согрешил(а) перед Богом: слабой верой (сомнением в Его бытии). Не имею к Богу ни должного страха, ни любви, а поэтому: (каяться не умею, грехов не вижу, особо и не стараюсь узнать, что греховно, а что спасительно, не исполняю Его святые Заповеди, не вспоминаю о смерти, не готовлюсь предстать на Суд Божий и вообще равнодушен (на) в отношении к вере, к Богу и своей горькой участи в Вечности):
Согрешил(а); не благодарю Бога за Его милости. Приписыванием успехов себе, а не помощи Божией. (В самомнении и гордыне) надеялся на себя и на людей более, чем на Бога. Непокорностью воле Божией (желаю, что бы всё было по-моему). Нетерпением скорбей и болезней (боюсь страданий, попущенных Богом замой грехи, забывая, что даны они мне для очищения души от них и спасения). Ропотом на свой жизненный крест («судьбу»), на людей, (Бога), обвинением Его в жестокости. Малодушием, унынием, печалью, ожесточением сердца, отчаянием в спасении, мыслями о самоубийстве, попыткой самоубийства.
Согрешил(а): оправдываю свои грехи (ссылаясь на житейские нужды, болезнь и телесную слабость, и что меня в молодости никто не научил вере в Бога). Будучи неверующим(ей), совращал(а) в неверие людей. Посещал(а) места безбожия (мавзолей, атеистические мероприятия…), участием в них. Хулой на Бога и на всякую святыню. Неношением нательного креста. Ношением обуви с крестами на подошве. Употреблением без разбора газет…, в которых было написано имя Божие… Называл (а) животных именами святых: «Васька», «Машка».
Согрешил(а): редким посещением церкви в воскресенья и праздники. Проводил (а) эти дни в работе, торговле, пьянстве, многоспании и развлечениях (от этого бывает помрачение ума, бесстыдство, плотская похоть, ссоры, повреждение здоровья…). Нехождением в церковь (из-за дождя, грязи, мороза… по лености и нерадению). Опаздыванием в церковь и ранним уходом из неё. На службе — согрешил(а) разговорами, смехом, дреманием, невниманием к чтению и пению, рассеянностью ума, хождением по храму без нужды. Проходя по храму, толкал (а) людей, грубил(а). Слушал(а) проповеди с чувством критики и осуждения проповедующего, уходил (а) с проповеди. Редко размышляю о слышанном в храме и читанном в Священном Писании. Во время женской нечистоты дерзала ходить по церкви и прикасаться к святыне (у мужчин — после ночного осквернения).
Согрешил (а): редко исповедуюсь. Совершив грех, не укорял (а) себя и не каялся (лась) сразу (этим доводил (а) душу до окамененного нечувствия). К Причастию дерзал(а) приступать без должной подготовки (не читая каноны и молитвы, утаивая и умаляя грехи на исповеди, без поста, во вражде…). Не читал(а) благодарственных молитв. Не проводил(а) дни Причастия свято (в молитве, в чтении Слова Божия, в благочестивых размышлениях, а предавался(лась) объедению, многоспанию, празднословию…).
Согрешил (а): по лености не читаю утренние и вечерние молитвы (полностью из молитвослова), сокращаю их. Не всегда молюсь перед едой, работой и после. Молюсь рассеянно. Молилась с непокрытой головой, в шапке, имея неприязнь на ближнего. Небрежным изображением на себе крестного знамения, неблагоговейным почитанием св. икон и святынь Господних. В ущерб молитве, чтению Евангелия, Псалтири и духовной литературы смотрел (а) телевизор. Малодушным молчанием, когда при мне богохульствовали, стыдом креститься и исповедовать Господа при людях (это один из видов отречения от Христа). О Боге говорил(а) не благоговейно и без смирения.
Согрешил(а): в жизненно важных вопросах не советовался(лась) со священником и старшими (что приводило к непоправимым ошибкам). Находясь под руководством духовного отца, жил(а) по своей греховной воле. Давал(а) советы, не зная, угодны ли они Богу. Пристрастною любовью к людям, вещам, занятиям… Своими грехами соблазнял(а) окружающих (моим нехристианским поведением хулилось имя Господне).
Согрешил(а): нарушением постов, а также среды и пятницы (они по важности приравниваются к Великому посту как дни воспоминания страданий Христовых). Пресыщением в пище и питии, тайноядением, лакомством (пристрастие к сладкому). Ел(а) кровь животных (кровянку…). В постный день праздничный или поминальный стол был скоромным. Усопших поминал (а) с водкой.
Согрешил(а): совместной{2} молитвой или переходом в раскол (Киевский патриархат, УАПЦ, старообрядчество…), унию, секту. Суеверием (вера снам, приметам, гороскопам…). Обращением к «бабкам» (выливание воска, качание яиц, сливание страха…), экстрасенсам (для чего?). Пил(а) и ел(а) наговоренное ворожеями и экстрасенсами. Осквернял(а) себя уринотерапией. Гаданием на картах (таро…), ворожением (для чего?). Боялся(ась) колдунов больше, нежели Бога. Кодированием (от чего?). Увлечением восточными религиями, оккультизмом или сатанизмом (указать, чем). Посещением сектантских, оккультных… собраний. Занятием йогой, медитацией, обливанием по Иванову… занятием восточными единоборствами{3}. Чтением и хранением запрещённой Церковью оккультной литературы: магии, хиромантии, гороскопов, сонников, пророчеств Нострадамуса, литературы религий Востока, учения Блаватской и Рерихов, Лазарева «Диагностика кармы», Андреева «Роза мира», Аксёнова, Клизовского, Владимира Мегре, Таранова, Свияж, Верещагина, графини Маковий, Асауляк{4}… Понуждением (советом) и другим к ним обращаться и этим заниматься (указать, на что давался совет).

Согрешил(а): леностью к труду и ко всякому доброму делу. Не навещал (а) одиноких, больных, стариков, детей в детских домах, заключённых… Желанием телесного покоя, негою в постели. Скорбью, что не могу наслаждаться мирской, греховной, роскошной жизнью. Пристрастием к азартным играм, зрелищам и увеселениям (карты{5}, домино, компьютерные игры, телевизор, кинотеатры, видеосалоны, дискотеки, кафе, бары, рестораны, казино…). Упиванием допьяна, сквернословием, курением{6}, употреблением наркотиков. Слушанием эстрадной и рок-музыки (возбуждает низменные чувства).

Согрешил(а): чтением и рассматриванием (в книгах, журналах, фильмах…) эротического бесстыдства и садизма. Смотрел (а) нескромные игры, зрелища, танцы{7}, сам(а) танцевал(а). Принимал(а) участие в «конкурсах красоты», фотомоделей, маскарадах С «маланка «вождение козы», праздник «хеллоуин»…), а также в танцах, сопровождаемых бесстыдством (указать, каким). Не удалялся(лась) от греховных свиданий и соблазна. Замедлял(а) и услаждался(алась) блудными мечтаниями и воспоминаниями прошлых грехов. Похотным воззрением и вольным обращением с лицами другого пола (нескромность, объятия, поцелуи, нечистые осязания тела…). Блудом (половая связь до венчания). Блудными извращениями (рукоблудие (онанизм), позы, оральный и анальный блуд). Содомские грехи (гомо…, лесбиянство, скотоложество, кровосмешение (блудное сожительство с родственниками)…). Торговлей своим телом, сутенёрством, сдачей помещения для блуда.
Следуя безбожным обычаям мира сего, а также желая нравиться и прельщать: стриглась и красилась (этим попиралась заповедь Божия о внешнем виде женщины), бесстыдно одевалась (в короткое, с разрезами, брюки, шорты, слишком облегающее, просвечивающее…). В таком виде, не уважая святыню, дерзала входить в храм Божий. Был(а) нескромен(на) в жестах, телодвижениях, походке. Купанием и загоранием в присутствии лиц другого пола (противоречит понятиям христианского целомудрия). Сознательным соблазнением на грех (какой?).

Согрешил(а) прелюбодеянием (измена в браке). Невенчанным браком. Похотливой невоздержанностью в супружеских отношениях (в посты, воскресные и праздничные дни, при беременности, в дни женской нечистоты). В супружеских отношениях допускал (а) извращения (указать, какие). Употреблением противозачаточных{8} средств. Желая жить в своё удовольствие и избегая жизненных трудностей, убивал(а) своих детей (аборты). Советом (принуждением**) других на аборт. Был(а) причиной семейных скандалов, оскорблял(а) домашних… Нежеланием нести совместные обязанности по воспитанию детей и содержанию хозяйства, тунеядством, пропиванием денег, сдаванием детей в детдом…

Согрешил(а): губил(а) души детей, готовя их только для земной жизни (не учил(а) о Боге и вере, не прививал (а) им любви к церковной и домашней молитве, посту, смирению, послушанию и другим заповедям Божиим, а также чувство долга, чести, ответственности…, не смотрел(а) что читают, с кем дружат, чем занимаются, как ведут себя.). Наказывал(а) их слишком жестоко (вымещая злобу и раздражение, а не для исправления, обзывал(а), проклинал(а). Своими грехами соблазнял(а) детей (руганью, сквернословием, сплетнями, просмотром безнравственных телепередач, интимными отношениями… в их присутствии).

Согрешил(а): непокорностью родителям, старшим и начальникам, оскорблением их. Небрежным уходом за престарелыми (больными) родителями, родственниками…(оставлял(а) без присмотра, пищи, денег, лекарства… сдал(а) в дом престарелых…). Капризами, упрямством, прекословием, своеволием, самооправданием. Леностью к учёбе. Небрежно относился(лась) к своей работе (общественной должности). Свои таланты и общественное положение (работу) использовал(а) не к славе Божьей и пользе людей, а для личных выгод. Расхищал(а) государственную и коллективную собственность. Даванием и принятием взяток, вымогательством (что могло привести к вреду государству и частным трагедиям). Притеснением подчиненных (с какой целью?). Имея руководящее положение, не заботился (лась) о пресечении нехристианских обычаев (разлагающих нравственность народа); обучение в школах безнравственным предметам… Не оказывал(а) посильную помощь Православной Церкви (был(а) равнодушен(на) к засилью православного народа ложными верованиями, не способствовал (а) распространению Православия, не защищал(а) церковные святыни, не оказывал(а) помощи в строительстве и ремонте храмов и монастырей, уборке церковной территории…).
Согрешил (а): осуждаю живых и мёртвых (а своих грехов не вижу). Празднословием (пустые разговоры о житейской суете…). Рассказом и слушанием пошлых и кощунственных анекдотов (о Боге, Церкви и священнослужителях). Неумеренным смехом, хохотом, красованием перед людьми собственным остроумием приводящим их к смеху. Призыванием имени Божия всуе (без нужды, в пустых разговорах, шутках). Осуждением священников, монахов. Слушанием и пересказом сплетен о священнослужителях и церковных делах (этим через меня хулилось имя Божие среди людей). Разглашением чужих грехов и слабостей, клеветой, распространением худых слухов, сплетен. Ложью, обманом, неисполнением обещаний, данных Богу (людям). Божбою, лживой клятвой, лжесвидетельством на суде. Несправедливым судом (оправданием преступников и осуждением невиновных…).
Согрешил (а): воровством (каким?). Сребролюбием (пристрастие к деньгам и богатству). Неуплатой долгов. Жадностью, скупостью на милостыню (а на прихоти, суетные развлечения трачусь не скупясь). Не употреблял(а) излишки своих доходов на душеполезное (милостыню, покупку духовных книг…). Корыстолюбием (пользование чужим… из всего извлекать пользу). Желая обогащаться, давал(а) деньги под проценты. Губила души людей, торгуя водкой, сигаретами, наркотиками, противозачаточными средствами, нескромной одеждой, порно… Обсчитывал (а), обвешивал (а), выдавал(а) плохой товар за хороший… (указать и другие грехи вашей торговли).

Согрешил (а): самолюбием, завистью, подозрительностью, злорадством, лестью, лицемерием, лукавством, человекоугодием, неискренностью. Слушал(а) злословие с удовольствием и согласием. Одобрением и оправданием греховного. Принуждением других ко греху (солгать, украсть, подглядеть, доносить, пересказывать, подслушать, выпить спиртное…). Участием в худых делах и беседах. Деланием добра напоказ, желанием славы, благодарности, похвал. Исканием первенства и уважения… Занятие спортом{9} и боевыми искусствами ради славы, денег, разбой (рэкетирство)… Хвастовством, любованием собой (внешностью, способностями, одеждой…). По гордости унижал(а) ближних насмешками (подколки), глупые шутки… Смеялся(лась) над нищими, калеками, чужим горем…
Согрешил(а): гордостью, обидчивостью, злопамятством, мстительностью, ненавистью, непримиримостью, враждой, вспыльчивостью, гневом. Грубым обращением с ближними. Наглостью и дерзостью (лез(ла) без очереди, толкался(лась). Руганью (в том числе матерной, с упоминанием нечистой силы), рукоприкладством, избиением, убийством. Покупкой прав на вождение автомобиля, нарушением правил дорожного движения, вождением автомобиля в нетрезвом виде… (чем подвергал(а) опасности жизнь людей). Причинением вреда ближнему (какого?). Незащитой слабых, избиваемых, женщины от насилия… Жестокостью к животным.
Холодной и бесчувственной исповедью. Согрешаю сознательно, попирая обличающую совесть. Нет твёрдой решимости исправить свою греховную жизнь. Каюсь, что оскорблял(а) Господа своими грехами, искренно об этом сожалею и буду стараться исправиться.
(Ввиду обширности перечня грехов исповедь в них можно разбить на несколько раз, начиная с самых тяжких. Подлинное перед Богом покаяние предполагает не формальное и равнодушное перечисление каких-то своих плохих поступков, а осуждение своей греховности, искреннее, с сокрушением сердца исповедание грехов и решимость исправляться).
На улице возле главного храма нас поджидали отец Мартиниан и Володя. Мы очень тепло попрощались. Звучали дорожные наставления (в основном, давал их Володя): мол, тут два часа, не больше, как выйдете, сразу направо, и по дороге направо, всё будет хорошо, примут нас в Ватопеде, примут. Отцы благословляли. И уходить не хотелось, и в то же время, как ни странно, хотелось: я чувствовал себя легко, светло… и мне не терпелось скорее идти к Владыке. Собственно, выходя из Ксилургу, я и делал первый шаг.
И ведь не было такого чувства, что прощаемся навсегда и больше никогда не встретимся. Здесь даже дело не в том, что возможна встреча в ином мире (где будут они и где мы!), а в ощущениях присутствия человека в твоей жизни.
У меня есть один близкий человек, который жил в другом городе. Он очень много для меня значит. Я всегда представлял его мнение по тем или иным вопросам, ссылался на него: он поступил бы тут так, а тут бы сказал это. Мы переписывались, изредка созванивались. Совсем уж редко ездили друг к другу в гости. Этот человек болел и, случалось, наша переписка замирала на время. Но у меня не прерывалось ощущение его присутствия. Со временем мы стали писать реже, звонить почти перестали, про поездки в гости забыли совсем. Но от этого он не стал менее значим для меня, я так же продолжал апеллировать к его мнению, приводить его в пример окружающим, передавать другим то, чему он меня научил. И вот узнал, что он умер несколько месяцев назад. А я всё это время продолжал общаться с ним. День я провёл в тягостном состоянии, а потом вдруг понял, что ничего в общем-то не изменилось: я так же ценю его мнение, так же привожу его примеры и, если бы не это случайное известие о его смерти, то я так бы и считал его живым. И тогда, не знаю уж как это получилось, я вычеркнул это известие, и всё стало на свои места. Дело даже не в сохранившихся фотографиях и оставшихся в записях его голосе (я не люблю фотографии и вообще музейные ценности), а в моих ощущениях его присутствия. Для меня он остаётся живым.
Нечто подобное я ощутил при расставании в Ксилургу: я точно знал, что эти люди никогда не уйдут из моей жизни. Я не знаю, приведёт ли Господь меня ещё раз на Святую Гору (хотя я желаю этого с самого момента, как сошёл с парома в порту Уранополиса), не знаю, застану ли я их, да и Бог весть, что может статься на месте Ксилургу, — но они навсегда в моём сердце.
С этим чувством я вышел за ворота скита.
5
Мы прошли мимо неработающей бетономешалки — воскресенье, перед выходом повернулись, ещё раз низко поклонились чудесному русскому скиту Ксилургу и, свернув направо, вошли в лес. Дорога была знакома — по ней мы пришли, настроение самое великолепное, и пока поднимались в гору, делились восторженными эмоциями, подхватывая слова друг друга.
Когда вышли на макушку горы, с которой виден скит, ещё раз поклонились, обрели каменную тропу и стали спускаться к большой дороге — весь переход занял минут двадцать. Да мы и не заметили его, настолько увлечены были рассказами.
Ну, не могли мы молчать, каждого из нас так и распирало от радости, которой хотелось делиться с товарищами.
В основном восторгались отцом Николаем, его провидческим даром: как он затопил печку, предвидя, что будут гости; я вспомнил, что, показывая нам комнату, он сказал про четыре кровати: «Может, ещё кто придёт», — и пришли именно двое. Отец Борис, разумеется, восторгался подаренной камилавкой. Серёга раскололся про деньги, оказывается, когда отец Николай сказал ему: «Не всё же время тебе деньги считать», — к бизнесу это не имело никакого отношения — Серёга-то бухгалтер. (Честно говоря, меня это несколько удивило, Серёга больше походил на погрязшего в Интернете хакера или неделю бродившего по участку лесника). Алексей Иванович глубокомысленно молчал и время от времени вздыхал, как бы намекая, что и ему есть что сказать, но дело это сокровенное и поделиться он сможет, только если его сильно попросят. Но у нас пока и своего хватало.
Когда вышли на дорогу, отец Борис ничтоже сумняшеся повернул направо. Мы, разумеется, за ним — тоже нисколько не сомневаясь. Алексей Иванович спустился последним и спросил:
— Вы куда?
— Володя сказал: как выйдем на дорогу, надо направо идти.
— А Ватопед-то должен быть там, — и Алексей Иванович качнул рукой в левую сторону.
— Он вечно сомневается — натура такая, — извиняясь, пояснил я отцу Борису.
— Вообще-то море действительно там, — подтвердил Серёга. — Но тут такие дороги… Мы сейчас, скорее всего, обойдём эту гору справа и, по идее, выйдем к морю.
— Пошли, — скомандовал отец Борис.
Алексей Иванович смиренно двинулся за нами, про «сомневающуюся натуру», он, кажется, расслышал.
Идти было одно удовольствие. Дневной жар ещё не наступил, лёгкий ветерок, как весёлая собачонка, то и дело лез поиграться, да и весь окружающий мир радовался, словно только что с нами отстоял Литургию. И разве могло быть иначе воскресным днём здесь, где каждый кустик пропитан благодатью. И мы дышали ею, и шли по широкой петляющей дороге, укатанной европейскими грузовиками. Когда дорога в очередной раз, огибая гору, пошла налево, Алексей Иванович, пыхтя сзади, подал голос:
— Этак мы к Ильинскому скиту выйдем.
Отец Борис нахмурился. Я снова, извиняясь, развёл руками: мол, кого Бог послал в попутчики, тому и рады. Отец Борис ускорил шаг. Мы зашли за гору, закрывшую солнце, стало прохладнее, и пыл наш поостыл. Я тоже уже чувствовал, что идём не туда, но верить не хотелось — мы же идём направо! Я настолько был уверен в правильности нашего пути, что когда мы дошли до сложенных столбиком камушков, откуда мы вчера начали спуск в «урочище», а потом уткнулись в ограду Ильинского скита, я смог вымолвить к делу совсем не относящееся:
— А чего же нам монах вчера не сказал, что можно нормальной дорогой обойти эту ямину?
— Ну, во-первых, широкий путь, сам знаешь, куда ведёт, а во-вторых, мы бы не нашли знак, по которому надо было подниматься в гору, — Алексей Иванович, в отличие от нас, чувствовал себя уверенно. — Я говорил, надо было налево идти, — и как будто ничего неожиданного, для него, по крайней мере, не произошло, предложил: — Зайдём, что ли?
— И в самом деле, — поддержал я. — Раз уж дошли…
Вообще-то пауза была нужна: час-то мы, хоть и в приятном режиме, но оттопали, но более требовалось морально прийти в себя и разобраться: почему так получилось? Что мы сделали не так? Может, слишком самоуверенно повели себя, слишком много болтали по дороге, вместо того, чтобы молиться?
— Пожалуй, — согласился немного сконфуженный отец Борис и тут же приободрился: — Как раз и дорогу у кого-нибудь спросим.
И мы прошли на территорию скита. Разумеется, тут же встретился монах, отправлявший нас вчера в Ксилургу. Надо сказать, что в первую секунду на лице его отразился страх: одно дело знать, что есть привидения, другое — увидеть их. Мы радостно бросились под благословение, тот снова сказал, что монахи не благословляют, но, судя по всему, успокоился, однако всё же что-то робко спросил и в вопросе совсем уж тихо прозвучало слово «Ксилургу».
— Да ничего, слава Богу, дошли до Ксилургу. Кала, кала.
Монах с облегчением вздохнул и перешёл на более-менее понятную речь из смешения языков, объясняя, что мест нет и они сегодня ждут большую делегацию. То ли и впрямь от делегаций у них продыху нету, то ли это единственная причина, которую он мог изъяснить на русском — нам было без разницы, мы объявили, что идём в Ватопед и попросили показать дорогу.
— Ватопеди-и… — протянул монах и, судя по повисшей паузе, вчера, отправляя нас в Ксилургу, он сомневался меньше.
Искренность победила в нём, и он сокрушённо покачал головой и тут же затянул песню про делегацию.
— Мы всё равно пойдём в Ватопед! — решительно произнёс отец Борис.
«Вот молодец! — подумал я. — Мне бы его пренебрежение к обстоятельствам».
Монах снова вздохнул и стал жестами показывать, что для начала надо спуститься в урочище. Всё-таки некая неуверенность в его объяснениях присутствовала, скорее всего, он никак не мог понять, почему, если мы шли в Ватопед, то оказались тут.
— Нам бы кофейку перед дорожкой, — напомнил о гостеприимстве Алексей Иванович, а заодно как бы пояснил причину нашего появления.
Монах спохватился, закивал головой и завёл нас в небольшую комнатку, похожую на маленькое кафе: несколько летних лёгких столиков, барная стойка в глубине. Комнатка оказалась так мала, что рюкзаки пришлось оставить перед входом.
На возглас монаха появился послушник, монах объяснил ему, что за почётные гости мимоходом оказались в их скиту, и тепло попрощался с нами. В самом деле — тепло, без всякой иронии. И мы его попросили помолиться. В конце концов, именно он молился за нас, пока мы пробирались в Ксилургу.
Мы сели за ближний столик, и скоро нам принесли кофе и по рюмочке раки. Все тревоги и сомнения, которые не оставляли меня с тех пор, как я увидел столбик из сложенных камушков при спуске в урочище, растаяли с первым глотком (собственно, один глоток и был — рюмки у них…) раки, а с первым глотком кофе вернулись бодрость и уверенность: мы обязательно дойдём до Ватопеда!
Урочище мы преодолели стремительно, словно гладкую стометровку, и вышли на то же место дороги, только два часа спустя. Теперь пошли налево, к морю.
Несмотря на то, что мы теперь побаивались вести праздные разговоры (я так вообще воспринял плутание как вразумление), но идти в безмолвии нам, мирским людям, непривычно. Хотя, казалось, что лучше: иди себе, читай Иисусову молитву. Наверное, если бы мы шли вдвоём с Алексеем Ивановичем, с которым столько переговорено, так и было бы. Но с людьми не столь близкими благостного молчания не получалось. Возникало ощущение тяжести паузы. Но и разговоров о мире не хотелось. И я спросил: а слышали ли мои спутники, как ночью подъезжала машина?
Отец Борис и Серёга дружно сказали «нет», а Алексей Иванович прокомментировал:
— Это у тебя глюки были.
Мне стало обидно.
— Я даже видел свет фар. И голоса слышал.
— Точно — глюки. Ты, Сашулька, как только головку на подушку опустил, так в свои обе свистульки и засвистел, словно пожарник на покое.
Я ещё больше обиделся: ну, бывает, что шумно сплю, но зачем сообщать интимные подробности окружающим? Однако Алексею Ивановичу сейчас не возразишь: он сразу предлагал налево идти. Алексей Иванович решил добить меня.
— Там ни одна машина не проедет.
— А как же туда бетономешалку доставили? — возмутился я. — И куда делись рабочие?
Действительно: мы же видели, как рабочие прикладывались к иконам, как уходили из храма, но больше мы их в скиту не встречали.
— Там ещё одна дорога есть, — дошло до меня.
Некоторое время шли молча, переваривая открывшееся знание и размышляя, что из этого следует.
— Поздно, — ответил за всех Алексей Иванович.
И мы наконец-то погрузились в молчание.
Между тем дорога пошла вверх и скоро перед нами открылся изумительный вид на Ильинский скит. Это было настолько величественно и красиво — среди гор и зелени пятикупольный красавец-храм, что мы невольно остановились и минут пять любовались им.
— Может, Господь нас специально этой дорогой направил, чтобы мы такую красоту увидели, — опять за всех сказал Алексей Иванович.
И отец Борис поддержал, протянув:
— Да-а…
Мы двинулись дальше, нет-нет да и оглядываясь на Ильинский скит, который, словно добрая мама, вышедшая провожать нас, всё смотрел, как мы уходим всё дальше, и тихонько крестил наш путь.
Когда дорога в очередной раз сделала крутой поворот и мы попрощались с Ильинским скитом, нам встретились два монаха. Молодые, чернобородые и жизнерадостные. Но мы всё равно обрадовались встрече больше.
— Ватопеди? — переспросил более бородатый монах и задумчиво посмотрел на нас.
Меня эта задумчивость при поминании Ватопеда начинала настораживать. Но монах махнул рукой как раз в том направлении, куда мы шли:
— Тэсере ора.
— Чего-чего? — переспросил Алексей Иванович, а я-то сразу понял и притих.
Монах показал нам четыре пальца и попытался сказать по-английски:
— Фо хос.
Серёга машинально перевёл:
— Четыре часа, — и тут же недоумённо посмотрел на монаха: — Четыре часа? — И тоже для верности выставил четыре пальца.
Монах, оттого, что его поняли, радостно закивал[137].
Серёга обернулся к нам.
— Он что, шутит?
— Путает, наверное, — безпечно махнул рукой отец Борис.
Монахи, выполнив свою миссию (а я не сомневался, что Господь послал их только для того, чтобы сообщить нам, что идти по этой дороге до Ватопеда четыре часа и чтоб мы не отчаивались), пошли дальше. Их явление я понял так, что мы всё-таки дойдём, но будет непросто.
Я покосился на две сумки отца Бориса: одна висела у него на плече, другую он пока поставил.
С другой стороны, что такое четыре часа?
Кажется, Алексей Иванович думал так же и он тоже внёс лепту в прославление отца Николая.
— Помните, отец Николай нам рассказывал, как к нему гости ехали и сказали, что через два часа будут, а сами только через семь часов добрались? Это ведь он про нас говорил.
— Ну что ж, два с половиной часа мы уже прошли, плюс четыре, плюс полчаса… — я опять посмотрел на сумки отца Бориса, — на непредвиденные расходы. Дойдём.
Воцарилось молчание, которое прервал отец Борис.
— Ничего, мы быстро пойдём. И обойдёмся без непредвиденных расходов!
Его оптимизм меня восхищал!
— Отец Борис, — сказал я, — давайте мы одну сумку вместе понесём, вы — за одну ручку, а я — за другую, удобнее будет.
— Нет, свои грехи надо самому носить.
Отец Борис мне нравился всё больше. В том, что люблю его, я давно не сомневался, наверное, с первой встречи в Ивере, что отчасти оправдывало немного ироничное к нему отношение, и то, нравится он мне или нет, на мою любовь никак не влияло, но согласитесь: хорошо же, когда ты человека любишь, а он тебе ещё и нравится.
— Батюшка, а можно нескромный вопрос? — поинтересовался я.
Отец Борис насторожился, но постарался ответить, как будто только и ждал, когда ему начнут задавать нескромные вопросы:
— Конечно-конечно.
— А сколько вам лет?
Господи! Я думал, ему лет на десять меньше! И тут уже не мог им не восхититься: как удалось сохранить такую детскую непосредственность, это лёгкое преодоление мира?! Он ведь, поди, и на Афон поднялся легко: поехали, мол, Серёга. Серёга кивнул, батюшка покидал вещи в сумку, в одну не уместились, взял вторую — и на вокзал.
— Батюшка, а как вы на Афон попали?
— Да вот решили с Сергеем… Прихожане съездили, рассказали, дали телефон, мы позвонили, и всё получилось.
Я кивнул, где-то через полчасика надо будет напомнить ему про сумки. Пока думал, что ещё спросить у симпатичного батюшки, раздался восторженно-тревожный возглас идущего впереди Серёги:
— Змея!
— Где?! — с задних рядов, сметая всё и вся на своём пути, то есть меня с батюшкой, бросился Алексей Иванович.
Так летят на роковой огонь мотыльки.
— Батюшка предупреждал про змей… Всё, что предупреждал, сбылось. Говорил, без послушания ничего не делай, палки не бери, в море не купайся, дождевики… а змеи спят, — как заклинание повторял он, глядя на вытянувшуюся вдоль дороги небольшую — в полметра — змеюгу. — И — вот она!
Ползучий гад никак не реагировал на бормотания Алексея Ивановича и, развалившись посреди дороги на солнышке, больше напоминал сытого кота, нежели коварного змея. Алексею Ивановичу такое пренебрежительное невнимание не понравилось, и он разочарованно произнёс:
— Вот, а батюшка предупреждал насчёт змей…
— Но он же не говорил, что она обязательно должна тебя укусить, — заметил я. — К тому же, она действительно спит.
— И лучше её не трогать, — предупредил Серёга.
— А вдруг она сдохла?
— Тебе-то какое дело? — изумился я.
— Пусть спит, — заключил отец Борис и изрёк ещё одну мудрость: — Мы её не трогаем, она нас не трогает.
По этому поводу, кстати, есть анекдот, — сказал я и мы, обойдя так и не шелохнувшегося гада, пошли дальше.
6
Минут через десять открылся вид на Пантократор[138]. Тоже красивый — внизу, у моря, монастырь больше напоминал суровую средневековую крепость, но с нашим (мы упорно называли Ильинский скит нашим), конечно, не сравнить. По логике, чтобы выйти к Ватопеду, нам теперь надо было двигаться вдоль побережья. Дорога, однако, снова уходила круто в другую сторону, но мы уже привыкли к выкрутасам афонских дорог — не они здесь определяют путь.
Решили сделать привал. Час как вышли с Ильинского скита, а тут тебе и вид прекрасный, и новый поворот дороги, так что самое время передохнуть, обсудить дальнейшее, а заодно и сфотографироваться на фоне Пантократора. Мы посбрасывали рюкзаки и сумки, отец Борис достал фотоаппарат, Серёга — карту, Алексей Иванович — пачку «Беломора».
Отец Борис чуть фотоаппарат не выронил: мало того, что мы чуть ли не каждый Божий день причащаемся, так ещё и курим.
Алексей Иванович смутился и стал махать рукой, рассеивая дым по Афону.
— Батюшка, давайте я вас сфотографирую, — попытался я переключить внимание отца Бориса.
Тот поднял руку, набрал в лёгкие воздуха, но, видимо, так и не найдя подобающих слов, только потряс перстом.
Алексей Иванович поднялся и отошёл от греха подальше, а мне пришлось за него заступаться: вот, мол, для того и на Афон поехал, чтобы оставить пагубное пристрастие. Это несколько утешило батюшку, и в это время отошедший Алексей Иванович воскликнул:
— Смотрите-ка, — и все повернулись к нему.
Алексей Иванович стоял у противоположной стороны дороги, откуда поднимался покрытый редким кустарником склон горы, и указывал на едва приметный указатель: посеревшая от солнца и ветра деревянная палочка и на ней изржавевшая, с тёмными пятнами табличка, точно в тон серо-буро-зелёному склону горы.
Мы подошли и внимательно осмотрели табличку: когда-то, в давние-стародавние времена на ней определённо было написано «Ватопед». Более того, под словом угадывалась стрелка. И стрелка указывала на склон горы.
Мне не хотелось лезть в гору. Я представил себе каменистое бездорожье, свои похрустывающие при каждом неверном шаге разболтанные коленки и предложил не уходить с наезженной дороги. Алексей Иванович как человек, обретший знак, естественно, настаивал на том, что знак нам послан не просто так. Отец Борис посмотрел на Серёгу. Тот пожал плечами:
— Дорога, судя по всему, как раз огибает эту гору, — он показал карту, на которой линии и кружки напоминали более карту гидрометцентра, то есть совершенно непонятную, — а тропа, наверное, пересекает гору напрямки, и мы должны будем выйти на эту же большую дорогу, только с той стороны горы.
— А где ты видишь тропу? — спросил я.
— Ну, если присмотреться… то — вот.
Действительно, «если присмотреться». Горный склон представлял нагромождение разновеликих и разномастных камней. Не разваливалась эта каменная куча, видимо, только потому, что держал её то там, то сям пробившийся сквозь камни кустарник. Весьма, между прочим, жидкий и колючий. И глазу виделась картинка, которую обычно показывают офтальмологи; когда из множества разноцветных кусочков надо выделить главное и правильно назвать фигуру. Тут же надо было угадать, какие камни лежат неестественно и выстраиваются в некую единую цепочку. Серёга эту цепочку видел. Вообще-то после того, как они в темень прошли «урочище», я Серёге доверял.
— Вот и сократим дорогу, — подхватил отец Борис и пошёл за сумками.
Нет, всё-таки нельзя так беспечно относиться к миру, горько вздохнул я и снова позавидовал отцу Борису. Он первым и вступил на горную тропу. Его первым мы и потеряли.
Отец Борис сразу рванул вверх, и я засомневался, что он сказал правду о своём возрасте. Бывает такое с молодыми людьми, когда хочется казаться старше. Серёга еле поспевал за ним, но он всё-таки периодически приостанавливался и вглядывался в каменную мозаику. Алексей Иванович шёл ещё медленнее, изучая каменный рисунок тщательнее. Я плёлся последним, дорога меня вообще не интересовала, без очков разгадывать офтальмологические загадки возможным не представлялось — я ориентировался на большой рюкзак Алексея Ивановича и его сопение. Для меня куда важнее было не наступить на какой-нибудь слабый камень, всё-таки я сильно переживал за испорченные в счастливую пору юности спортом коленки и пару раз, оступившись, замирал, прислушиваясь: не хрустнуло ли чего? В какой-то момент я совсем отстал, услышав встревоженный голос Алексея Ивановича, отозвался. Оказалось, я забрал вправо.
— Давай сюда, мы тебя подождём.
Скоро я выбрался к двум товарищам, которые, сняв рюкзаки, мирно о чём-то переговаривались.
— А где отец Борис? — спросил я.
На лице Серёги мелькнул ужас, но Алексей Иванович спокойно сказал:
— Да тут где-то впереди, — и крикнул: — Отец Борис!
Голос у Алексея Ивановича зычный — недаром столько лет проработал в механическом цехе. Но никто не отозвался. Теперь ужас на Серёгином лице задержался подольше.
— Попробуем все вместе, — предложил я.
И мы начали орать. А в ответ — тишина… как будто мы совсем одни на Афоне. Даже эха не было.
Серёга подхватил рюкзак и бросился вперёд.
— Куда ты? — успел крикнуть Алексей Иванович. — Мы так совсем растеряемся.
Бухгалтеры вообще народ рациональный, и Серёга остановился. Далее он выдвинул следующее разумное предложение:
— Давайте чуть разойдёмся, пойдём цепью и будем кричать.
— Увы, мой друг, у нас уже потери, но жизнь — дуэль, чего же мы хотели… — не удержался и фальшиво пропел я.
Серёга неодобрительно посмотрел на меня.
— Да никуда он не денется, — попытался успокоить я его, но вышло неубедительно. Я попытался высказаться более аргументированно: — У него две сумки, с ними далеко уйти невозможно. — Это Серёгу тоже несильно утешило, и я сказал: — Чего стоим?
Мы разошлись небольшой цепью и пошли вверх. Серёга, конечно, сразу убежал вперёд, голос его становился всё глуше, но оставался в пределах слышимости. Мы уже почти взобрались, взмыленные, на гребень горы, как увидели средь груды больших валунов Серёгу. Вид у него был поникший.
— Нету его, — предупредил он наши вопросы. — Я вас стоял ждал.
— Может, ещё покричим? — ничего больше я придумать не мог.
Серёга снова неодобрительно посмотрел на меня: мол, он ждал более мудрых предложений. Но трижды проорал с нами.
— Слушай, а сотовый у него есть? — вдруг спросил Алексей Иванович.
«Вдруг», потому что воспоминание про сотовый получилось совершенно неожиданным, я уже стал забывать про это чудо техники, хотя отец Николай только что утром напоминал нам про него. Точно! Но Серёга наших надежд не разделил.
— У него деньги на сотовом кончились. Ещё два дня назад.
Ну да, это стоило предположить.
— Давайте ещё покричим, — снова предложил я и пояснил: — А что нам ещё остаётся?
Покричали ещё, но уже вяло и без энтузиазма.
— Ну, что ж, — подвёл черту Алексей Иванович, — надо начинать молиться.
Я чуть было не брякнул: «За упокой!», — но вовремя посмотрел на Серёгу.
И тут откуда-то снизу донеслось нечто похожее на «Э-эй!», мы недоумённо переглянулись: это ещё кто? Никто не предполагал, что мы может оказаться выше отца Бориса, да ещё настолько. Но уже в следующую секунду мы заорали так, что отдыхающий после ночных бдений Афон должен был содрогнуться. В ответ «Э-эй» донеслось более отчётливо, и Серёга ломанулся вниз. Поспешили за ним и мы, и скоро обрели в братских объятиях батюшку и его духовное чадо — вот где радости-то было!
У Серёги утроились силы, он выхватил у сопротивлявшегося отца Бориса одну из сумок, водрузил на плечо и зашагал вверх уже известной дорогой, дальше двинулись отец Борис, затем Алексей Иванович и я. Мы снова вышли к валунам и теперь осмотрелись.
Вид, конечно, был потрясающий. Прямо перед нами на фоне ярко-синего неба возвышалась Гора. Вершина и углы её были чётко очерчены. На груди Горы лежало небольшое живое облачко. Под нами, слегка приправленный жёлтой и красной красками, стоял лес. Далеко виднелся Ильинский скит. Отсюда он казался совсем игрушечным, но всё равно красивым. Хорошо просматривалась впадина, через которую мы уже дважды переходили, и, если продолжить глазами направление, то угадывался купол Ксилургу, куда, как казалось, ведёт по гребню тропа, на которой мы стояли.
— А вон и пасека, — указал Алексей Иванович.
Действительно, внизу, по направлению к Ксилургу, можно было различить десятка два пчелиных домиков.
— Откуда про пасеку знаешь? — спросил я.
— Володя рассказал, пока мы посуду мыли.
— Этак мы к Ксилургу выйдем, — определил я.
— А там выйдем на другую дорогу и — два часа до Ватопеда, — продолжил мысль Алексей Иванович.
— Может, всё же эта дорога чуть дальше раздваивается: та, что по гребню, пойдёт на Ксилургу, а другая будет спускаться с горы, — сказал Серёга. — Ведь на указателе было написано «Ватопед», а не «Ксилургу».
Мы посмотрели на отца Бориса. Его ответ оказался неожиданным:
— Сами решайте…
Видать, недолгое время, проведённое на Горе в одиночестве, здорово его тронуло.
— Мне всё равно, — сказал Алексей Иванович. — Куда-нибудь да выйдем. К тому же, впереди лес — хоть какой-то тенёк.
Солнце и в самом деле припекало уже не по-осеннему. Тропинка средь леса видна была чётче, и идти стало легче. Огибая понемножку пасеку, мы точно выходили на Ксилургу.
Когда это стало очевидно всем, я сказал:
— Нет, в Ксилургу возвращаться не хочется.
И, как ни странно, все меня дружно поддержали, словно ждали, кто же первый произнесёт крамолу. Мы развернулись и пошли назад.
Поначалу я даже гордился нашим поступком: столько пройти в гору и повернуть назад, признав свою неправоту! Но не в ложном ли стыде дело? Нам стыдно вновь объявиться в Ксилургу и признать, что сами мы ни на что не годимся. Сейчас-то мы признали своё поражение друг перед другом и никто об этом не узнает (если, конечно, я не разболтаю), а там наша несостоятельность открывалась всем. Будут потом за чаем рассказывать, как два сочинителя, бухгалтер и поп, не расспросивши точно про дорогу, понадеялись на себя, четыре часа плутали по Афону и вернулись обратно. С другой стороны, раз уж благословили, так чего возвращаться?
И тут, увлечённый самокопанием, я споткнулся. Щелчок в коленном суставе отдался в голове, и коленка не зафиксировалась в обычном положении. «Приплыли», — подумал я и остановился. На глазах выступили слёзы, не от боли, никакой физической боли я не чувствовал, а от отчаяния — до Ватопеда не дойти.
— Ты чего? — оглянулся Алексей Иванович.
Так хотелось разрыдаться по-настоящему.
— Оступился, — прошептал я.
Не знаю, расслышал Алексей Иванович или нет, но он пошёл ко мне, остановились и двое товарищей.
— Помочь? — спросил Алексей Иванович.
А я представил все хлопоты: как меня придётся поддерживать, как я буду скакать на одной ноге, потом, наверное, и нести придётся… до Ксилургу.
«Господи, помилуй!» — возопил я и осторожно поставил ногу на землю, потом нагнулся и пощупал коленку: всё, вроде, было на месте. Я согнул ногу — ничего. Тогда я твёрже опёрся на неё, что-то там снова щёлкнуло, и я почувствовал, что встало на место. И сразу наступило несказанное облегчение, словно был на краю пропасти и чудесная сила отвела от неё. «Никаких рассуждений, надо идти, смотреть под ноги и молиться» — это само собой чётко сформулировалось и высветилось в мозгу.
— Нормально, — ответил я Алексею Ивановичу и пошёл.
Когда мы вышли к указателю, повернувшему нас на гору и перед нами снова предстал Пантократор, я сказал: Для чего-то это нам было нужно. Я пока не знаю, для чего, но мы обязательно дойдём до Ватопеда, — и зашагал по дороге.
7
Остальные шли за мной, а я знал одно: главное теперь не вставать, нужно двигаться в одном ритме, смотреть под ноги, молиться — и мы обязательно дойдём. В гору подниматься было тяжело, хотя, конечно, не так, как по неровным камням, но зато на дороге мы стали открыты распалившемуся солнцу. Мы поснимали куртки, свитера, я шёл в майке, Алексей Иванович и Серёга — в рубашках, труднее всего приходилось отцу Борису, который так, как мы, разоблачиться не мог. Пот с него лил в три ручья, но дарованную скуфейку он не снял ни разу. Самую большую сумку они несли вдвоём с Серёгой, потом Серёга понёс эту сумку с Алексеем Ивановичем. Меня не припахивали, видимо, помнили о моей остановке, а Алексей Иванович — ещё и о моём диабете. Я чувствовал, что они справляются, и хотя им было тяжело, лучше идти так, как сложилось само собой. Я снял с руки подаренные Серафимом чётки и начал читать молитвы, во мне всё напряглось и обострилось. Мне начинало казаться, что я чувствую дорогу так же, как прилипшую к телу майку, и что за хребтом уже различаю желанный Ватопед.
Вдруг помыслил, что за такой переход хорошо бы в Ватопеде мне не один, а два пояска Богородицы получить. Один — жене, а другой — начальнице (у меня тоже может быть начальник). Я вот всё думал, что ей с Афона привезти, а что может быть лучше? Икону всякий подарить может, а вот Богородичный поясок, да ещё добытый таким трудом… В общем, пока молился, попросил у Богородицы два пояска[139].
Дорога тем временем вывела нас к очередной развилке. Левый рукав поднимался вверх, а правый шёл к морю, вдалеке виднелся похожий на Пантократор монастырь, за ним спускалась в море гора.
Серёга достал карту.
— Странно, никакого монастыря тут не обозначено, а Ватопед, по идее, за этой горой. — И поправился: — Должен быть. Ну, куда пойдём?
И все посмотрели на меня. Я, кстати, точно знал, куда идти, пока не встали у развилки. Опять налезли сомнения, смущал ещё очередной ржавый указатель, стрелка которого показывала на промежуток между дорогами, но всё-таки больше склонялась влево.
Я прикрыл глаза и постарался вернуть состояние, в котором пребывал несколько минут назад. Со стороны могло показаться, что я пытаюсь угадать, но я же только что точно знал, куда идти. Да что же это за наваждения такие! Яко тает дым от лица огня![140] И я решительно шагнул влево. Отряд, не проронив ни слова, двинулся следом.
Когда забрались на самый верх и дорога снова поворачивала ещё левее, я опустил рюкзак на обочину и объявил привал.
Отец Борис, где стоял, там и рухнул. Вернее, сначала рухнула сумка, которую он нёс, а за ней, как привязанный, последовал и он. Рядом присел Серёга. Алексей Иванович отошёл в тенёк и закурил. Отец Борис не то чтобы не протестовал, он даже не обратил на факт табакокурения никакого внимания. Я отнёс рюкзак к обочине, но садиться боялся, мне казалось, что если присяду, подняться уже не смогу. Я чётко представлял, что должен двигаться в одном и том же ритме без всяких пауз, тогда у меня есть шанс дойти, привал же я объявил по непонятным причинам: то ли из-за человеколюбия, то ли человеко-угодия. Копаться, однако, как я понял, в своих чувствах неполезно, а надо просто принимать как данное: я почувствовал, что отряд на пределе и все мои подбадривания типа «вот сейчас дойдём до поворота» или «вот ещё один подъёмчик» уже не вдохновляли. Сейчас совпало — мы были на вершине и на повороте, дорога дальше шла явно под уклон и поворачивала опять-таки, как это неудивительно, налево. Впрочем, меня уже ничто не удивляло. Как, кажется, и остальных. Минуты две провели бездвижно и в молчании, только лёгкий дымок «Беломорканала» сизо потягивался в сторону спуска.
— Ты думаешь, нам туда? — первым начал приходить в себя Алексей Иванович.
— Я не думаю, я иду.
— Сядь, отдохни.
— Боюсь, — честно признался я. — Потом не встану.
— Встанешь… — протянул Алексей Иванович и пообещал: — Поможем…
Я подумал: чего это, действительно, я выпендриваюсь, и подсел в тенёк к Алексею Ивановичу.
— Чего вы на солнце-то? — спросил я сибиряков.
Серёга поднялся, перекинул свой рюкзак через плечо и, поддев сумки отца Бориса, переместился к нам. Вернулся за батюшкой и проделал с ним то же самое, что с сумками, потом сказал:
— А у меня орешки есть.
— А у меня — сухари, — сказал Алексей Иванович.
— Ты ж сказал, что всё съестное в Ксилургу оставил?
— Да как-то сухари стрёмно было им оставлять, этого добра у них и своего хватает.
— Вот и славно.
А воды из родника, которую мы набрали по дороге, у нас было полно. Серёга протянул литровую бутылочку отцу Борису, тот сделал несколько жадных глотков, оторвался, обвёл нас неузнавающим взглядом, снова припал к бутылке и, опорожнив её наполовину, с трудом отстранил от себя, ещё раз, уже более осмысленно, посмотрел на нас, глубоко выдохнул, как штангист перед рекордным весом, тряхнул головой и сказал:
— Ну что, пошли?
И столько было в его голосе решимости и вместе с тем надежды, что его будут удерживать и не позволят никуда идти, что мы невольно рассмеялись.
— Сначала — обед, — заключил Серёга.
Мы перекусили орешками и раскрошившимися сухариками, получилось очень похоже на лакомство, которое подают в конце трапезы. Запили сладкой родниковой водой, и силы появились. Я хотел уже подняться, но, посмотрев на товарищей, понял — рано.
Алексей Иванович расстегнул рубашку, разулся и, притоптывая по придорожной траве, чесал пятки. Серёга тоже расстегнулся и, вытянувшись к солнцу, улыбался. Отец Борис, привалившись к сумкам, тихо блаженствовал. Так прошло минут пять. И снова будто кто-то толкнул меня — я поднялся и сказал:
— Подъём. Нам ещё два часа топать.
И все безропотно стали подниматься, оправляться, завязывать ботинки, подтягивать лямки — через пару минут отряд был в полной боеготовности. Только Алексей Иванович уточнил:
— Почему два часа? Отец же Николай сказал: семь. Значит, получается полтора.
— Он не имел в виду привалы, — безапелляционно отрезал я и скомандовал: — Вперёд!
Дорога пошла под уклон и низкорослым лесом, тени особой он не давал, но среди зелени всё равно идти было приятнее, да и вообще после привала с трапезой шагалось веселее. Не прошло и часа, как мы вышли на большую афонскую дорогу, щедро присыпанную гравием и щебнем. Машинам, конечно, по ней ездить приятнее, а вот идти ножками… Но главное не это — мы увидели нормальный европейский столбик, поставленный прямо на нашем спуске, который чётко указывал, где Ватопед. Разумеется, направо. Всё — мы уже почуяли запах моря. Отец Борис снова ускорился, Алексей Иванович и Серёга с его сумкой еле поспевали за ним. А я опять отстал — никак не мог переключиться на более высокую скорость, словно не было у меня такой передачи и я продолжал двигаться в усвоенном темпе. Впрочем, приближение Ватопеда охватило и меня, чем-то это напоминало афонскую Литургию, когда после длительной службы она подхватывает и возносит выше, выше, быстрее, быстрее и всё рвётся в тебе туда, сам боишься признаться, куда… Но сейчас-то я знал, куда всё рвалось — в Ватопед. Только если на Литургии плоть моя, повинуясь законам притяжения, удерживалась на земле, то теперь, повинуясь закону правильного ритма, не позволяла нестись вперёд как угорелому.
Нас охватило общее веселье. Мы радостно поприветствовали промчавшуюся мимо нас маршрутку. Она ехала из Ватопеда, получалось, она была его вестником. И водитель весело помахал нам рукой, прокричав что-то в ответ. В салоне машины сидели несколько человек, и мы всем пожелали доброго пути.
Знали б мы, что это была за маршрутка!
Слава Богу, кстати, что не знали.
А так мы дошли до очередного правого поворота, обогнули гору и увидели — Ватопед!
Нет, это был не Ватопед. Это был рай. Изумрудную морскую бухту обнимали две мохнатые горные руки, а там посерёдке — золотые купола. И как много! И сам монастырь, даже отсюда, с верхотуры, казался большим и уж точно больше самой Великой лавры и даже Пантелеймона. Неужели мы заслужили награду?
А какая тогда награда уготована тем, кто пройдёт не один день, а всю жизнь…
Господи… Я чуть не плакал. И не один я, потому что у Алексея Ивановича вырвалось изумлённо-восторженное:
— И нас туда пустят?!
— А почему нас должны туда не пустить? — удивился Серёга.
— Одежды не брачные[141], - в очередной раз решил я блеснуть остроумием.
— Я там у ворот лягу и никуда не сдвинусь, — сообщил отец Борис.
Я представил картину и вздохнул:
— Вас-то, может, и пустят, у вас диамонитирионы ещё действуют, а у нас три дня как просрочены.
— Ничего, — покровительственно утешил отец Борис, — мы скажем, что вы с нами.
На том и порешили. Отец Борис решительно вернул себе вторую сумку и зашагал к Ватопеду.
Когда мы уже почти спустились с горы, Алексей Иванович подождал меня и сказал:
— Я думаю, нас всё-таки должны пустить. Тебе вот поясок Богородицы необходим. Ты же ради него шёл на Афон — как раз жене привезёшь.
Вот, оказывается, зачем я на Афон шёл.
— Я вообще-то по дороге два пояска у Богородицы просил.
— Зачем два-то? — удивился Алексей Иванович, но тут же сообразил по-своему: — Ну да, у тебя же дочка будет.
О дочке-то я и не подумал. Не то чтобы пот прошиб меня, но как-то нехорошо сделалось: что же я за скотина, о всяких начальниках думаю, а о близких, о дочке, которая вот-вот должна появиться на свет, не вспомнил ни разу. И не молился за неё. А как молиться, если имени ещё нет? Я за жену молился. Со чадом. Но ведь действительно, как хорошо бы дочке поясок-то ко дню рождения! Так ведь уже начальнице пообещал. Что же, отбирать теперь?
Не то чтобы я растерялся от нахлынувших терзаний, но смутился изрядно. Алексей Иванович заметил.
— Ты чего? Плохо стало?
— Я ведь второй поясок-то уже начальнице пообещал, — признался я.
— Ну и подхалим же ты, — прищурился на меня Алексей Иванович.
— Я — искренне. Она человек хороший.
— А сколько ей лет-то?
— Да Бог её знает, у начальниц разве может быть возраст?
— Смотри, поясок-то этот при родах помогает. Подаришь ей, а она родит.
— Где ты видел, чтоб начальницы рожали?
— Ну, так те без пояска были…
— Пошли, а то братия уже вон куда ускакала…
Я немного успокоился.
— Какие вообще пояски? Во-первых, мне и один-то никто не дал, а во-вторых, молиться надо, чтобы в Ватопеде приняли.
И то верно, — согласился Алексей Иванович.
7
Ватопед — настоящий город, и, как положено городу, у него есть пригород и даже выселки. По дороге попался сарай с огороженным выгоном для скота, потом пошли домики, потом — сад, и вот, наконец, мы вступили на замечательную аллею, предваряющую ворота. Длинная дорожка была выстлана камнем, по бокам стояли Бог весть какие деревья, но очень красивые, высокие, со склонёнными гибкими ветвями. Деревья уже выглядели по-осеннему, и сухая листва шебуршала под ногами. Дополняло картину солнце, которое незаметно для нас коснулось края хребта и выглядело уставшим и красным. Всё — и длинная осенняя аллея, и поблекшее солнце, и прохладный ветерок — говорило о конце пути, и, с одной стороны, радостно было оттого, что путь этот — с трудностями, плутаниями, ошибками — пройден, а с другой — томило тревожное ожидание: пустят ли?
Я и не заметил, как мы оказались перед невысокими воротами обители. Честно говоря, рисовалось что-то более величественное — например, Пётр с ключами[142].
Мы помолились и вошли в тёмную узкую арку.
Откуда-то сбоку замахали на нас руками. «Попались», — мелькнуло в голове.
Из боковой двери вышел монах и стал что-то толковать нам, как всегда, эмоционально размахивая руками и непонятно.
Отец Борис сбросил на землю сумки и, казалось, приготовился осуществить задуманное: лечь перед входом в монастырь. Монах показал, что сумки можно и в сторону поставить. Отец Борис подвинул сумки с дороги, и у стены как раз оказалась не примеченная поначалу в темноте лавочка. Отец Борис сел на неё и пообещал:
— Вот тут и лягу.
Монах тем временем продолжал что-то требовать от нас, наконец, услышалось знакомое слово «диамонитирион», мы дружно закивали головами и, составив рюкзаки возле сумок отца Бориса, полезли за «афонскими паспортами». Серёга сообразил:
— Давайте, кучей отдадим и наши сверху положим.
Так и сделали. Монах принял документы и снова замахал руками:
— Церква, церква!
Поначалу мы не сообразили, но тут раздался деревянный стук била, созывающий на молитву. Монах перстом указывал внутрь обители:
— Церква, церква!
— Он нас что — на службу отправляет? — первым догадался Алексей Иванович.
— Пошли, — сказал я братии.
— А вещи? — спросил Серёга.
— Пошли, и как можно быстрее, — настойчиво повторил я и пояснил: — Пока не передумал.
Бросив вещи, мы поспешили внутрь монастыря, но поняв, что никто догонять и возвращать нас не собирается, успокоились и осмотрелись. Ватопед из всех виденных нами монастырей более всех похож на город. Мощёные улицы, а не улочки; широкие площади, а не площадки; сады, а не пара-тройка деревьев; а уж сколько самых разных зданий! И над каждым — купол, значит, в каждом есть церковь, во всём чувствовалась мощь, основательность и незыблемость.
И не случайно: Ватопед, по сути, первый монастырь на Афоне, основанный ещё в IV веке. Основание его было чудесно. Монахи, историки и богомольцы рассказывают об этом по-разному, но в главном сходятся все: сын царя плыл на корабле из Рима в Константинополь; корабль попал в бурю, и отрока смыло волной, так что его посчитали погибшим, а местные поселяне обнаружили отрока мирно спящим под кустом. «Ватопеди» по-гречески — «куст». Отсюда и название монастыря, который основал в благодарность за спасение отрока василевс[143]. В эту главную канву, и без того чудесную, каждый, в зависимости от того, монашествующий или учёный, вплетает свойственные его образу жизни нити. Так, монахи говорят о явлении отроку Богородицы, учёные считают это плодом фантазии, монахи же, в свою очередь, склонны жалеть тех, кто Богородицу не воспринимает как реальность. Ну да оставим разночтения. В чудесном спасении отрока сходятся все, а нам остаётся только верить и жалеть неверующих.
Мы как раз вовремя подошли к главному собору, монахи и миряне стекались к нему, как всё живое тянется к восходящему солнцу.
С солнцем, правда, сравнение неудачное — солнце-то как раз садилось. Тени уже были длинны, и только золотые купола огненно отражали последние лучи.
Мы входим в притвор и встаём подле завесы. Начинаются часы. Молитвы, радостный звон кадильницы, завеса раскрывается — и мы входим в главную часть храма. Собор высок, просторен. Идёт вечерня, читают Псалтырь. Мы проходим и прикладываемся к иконам, в том числе и на царских вратах. Потом встаём в уголок и молимся.
Как хороша всё-таки греческая служба! В самом деле забываешь, что на земле находишься. Так ведь и не на земле сейчас, храм — это и есть частичка неба.
Дабы утишить задетые патриотические чувства, замечу: я не сказал, что греческая служба лучше нашей. Категории «лучше — хуже» здесь вообще неуместны. Всё равно, как спрашивать ребёнка: кого ты больше любишь — маму или папу? Я просто сказал, что хороша. И вспоминая её сейчас, повторю: хороша! Полтора часа пролетели, как миг. И тысяча лет у Него как час, и час у Него как тысяча лет[144].
На середину храма вынесли большие столы, и из алтаря стали выносить ковчежцы. Мы рты пооткрывали: на длинных, метров в десять, столах плотно стояли мощи святых, длани, главы… И мы потихоньку подходили, прикладывались…
Я отошёл от мощей в смешанном состоянии: тут была и раздавленность, словно от упавшего камня[145], и ощущение силы, к которой прикоснулся и которая входит в тебя. Но как вместить, как удержать хотя бы частичку?
— А вы что за поясками не идёте? — спросил отец Борис и помахал небольшим пакетиком.
Не понял. Неужели служба уже закончилась?! К нам подошёл монах.
— Русия? — и показал в сторону правого клироса: — Туда, туда идите.
У правого клироса уже стояло пятеро соотечественников (я подумал, что наши и правда выделяются — по жизнелюбивым лицам и пренебрежению к одежде). Мы дополнили их число. Подошёл молодой монах и на приличном русском, но с мягким южно-славянским акцентом начал рассказывать про монастырь.
Я всё никак не мог поверить, что служба закончилась, и то и дело отвлекался на уносимые ковчежцы с мощами. А больше всего смотрел на небольшие полиэтиленовые пакетики в руках соотечественников. Такой же пакетик с Богородичным пояском был у отца Бориса. Чувство могущей вот-вот случиться ужасной несправедливости всё более поглощало меня. И когда монах сказал, что сейчас мы перейдём к одной из самых почитаемых здесь икон, я поймал его за рукав и сказал как есть:
— Нам поясков не дали…
Монах удивился, потом махнул рукой:
— Идите к выходу, я сейчас подойду. Сколько вас? — монах окинул группу и ушёл в алтарь.
Соотечественники послушно двинулись к выходу, но я застыл возле правого клироса, рядом остался Алексей Иванович.
Монах вышел и посмотрел на нас.
— А вы что?
— Нам пояски бы… от Богородицы…
— Вот, — и он протянул по пакетику Алексею Ивановичу и мне и спросил: — А где остальные?
— Как велено, пошли к выходу.
— Ну, вот вам, — он дал нам ещё по одному пакетику. — Один остался. Возьмите, — и монах протянул пакетик мне. — Идёмте.
Я держал в руках три небольших полиэтиленовых пакетика, в которых лежали три пояска Богородицы.
— Идёмте же!
— Пошли, — потянул меня Алексей Иванович.
Признаюсь, я плохо слушал нашего доброго монаха. Впрочем, всё — и рассказы про царицу, которой сказано было, что на Святой Горе не место женщинам[146], и про икону, которая предсказала нападение разбойников и тем уберегла обитель[147] (мы молились, прикладывались), потом пошли в дом, где произошло чудо с маслом[148] (тоже прикладывались к иконе и там нам дали маслица) — всё было, как в тумане. Может, это оттого, что я не особо люблю музеи и экскурсии, когда ты должен слушать то, что можно найти в справочниках, а не то, о чём нигде не написано. А скорее всего, от того, что в руках я держал три Богородичных пояска. При этом я влюблёнными глазами смотрел на старательно рассказывающего историю Ватопеда монаха, старался стать поближе и задавал вопросы, хотя ничего толком не соображал, но помнил, что лекция тогда считается удачной, когда слушатели эти вопросы задают. Вот и я старался подфартить монаху и, кажется, порядком надоел не только ему, но и соотечественникам, которые стали подозревать во мне обмирщвлённого интеллигента.
Но вот они три — три! — пояска-то!
Нас всех спасла необходимость идти на ужин. За трапезой я стал приходить в себя, то бишь возвращаться на землю. А когда в конце сделал добрый глоток вина, вернулась способность изъясняться на человеческом языке, и я, обратившись к Алексею Ивановичу, торжественно изрёк:
— Ты понял: три пояска!
Алексей Иванович смотрел на меня снисходительно, как старший брат на младшего, сделавшего первое жизненно важное открытие, давно уже, впрочем, известное человечеству.
И я понял, что он понимает меня.
— Между прочим, — склонился ко мне Алексей Иванович, — мы сегодня ничего такого не вкушали.
Я улыбнулся.
— Вино-то за скоромное не считается?
— Вино — заслуженное.
Когда мы вышли из трапезной, вечерний сумрак пробрался по улицам и площадям монастыря, как пробирается холод по рукавам осеннего пальто.
— Ну, теперь-то нас должны оставить ночевать, — сыто произнёс Алексей Иванович.
А я и забыл, что мы ещё нигде не ночуем.
— А мне всё равно, — отозвался отец Борис — беспечное восприятие мира и жизнерадостность, кажется, никогда не покидают его.
И я был с ним солидарен — так хорошо было.
Мы отправились за вещами и обрели их там, где и оставили. Монах, возвращая нам диамонитирионы, проворчал что-то, видимо, о том, что пускает нас вопреки всяким правилам и только по величайшему снисхождению. Так ведь в рай иначе и не попадают. Он записал нас и направил в архондарик.
8
Архондарик… Нет, то, к чему мы подошли, нельзя именовать таким архаичным легковесным, как старая деревянная дача на шести сотках, словом. Если Иверон мог гордиться входной дверью, снятой с ремонтируемого министерства, то в Ватопеде, видимо, была как раз та новая дверь, которую собирались на министерство поставить, но пожертвовали ватопедской гостинице. Да и фасад высоченного здания вызывал уважение и даже некоторую робость…
Что же с нами было, когда мы, грязные путники, из вечерних сумерек шагнули в блистающий вестибюль?! Огромная люстра заменила солнце, белоснежный мрамор стен отражал свет и умножал его, а золочёные канделябры добавляли тысячи искорок. По периметру почтительно выстроились фикусы и пальмы, меж ними приглашали отдохнуть диванчики. Да мы не то что присесть, мы сумки-то не знали куда поставить — не на этот же блистающий мраморный пол? — так и держали в руках.
Подошёл метрдотель, то есть высокий монах с аккуратной бородой и в величественном клобуке, и показал направление в сторону мраморной же лестницы (вот лестница в Ивероне была погубернатестее). Мы так поняли, что нам на самый верхний, пятый этаж.
— Здесь должен быть лифт, — сказал Алексей Иванович.
— Откуда ты знаешь?
— Так Володя говорил… когда посуду мыли…
Лифт и правда был, весь инкрустированный и бесшумный. Нет, к этому великолепию нельзя прикасаться. Неумытыми руками.
— Я пешком пойду, — сказал я и покосился на следившего за нами метрдотеля. — Сломаем чего-нибудь ещё.
Что такое пять этажей в сравнении с семью часами прогулки по Афону! Это последняя тягота для таких грешников, как мы, перед распределением по обителям, которых в Ватопеде, судя по всему, много[149]. Конечно, есть те, которых селят на первых-вторых этажах, есть и такие, что на лифтах возносятся. Но наше дело — трудное.
Кстати, лестница менялась по мере подъёма. Это сначала она была мраморной, а к концу стала деревянной и узкой. Краем глаза мы заглядывали в холлы минуемых этажей. И трепетали. Вот пятый был как раз по нам — мы вошли в коридор и рухнули на стоящие вдоль стен деревянные лавки.
— Это вы пришли, когда собирались ворота закрывать… — услышали густой и ровный голос, который даже не спрашивал, а называл вещи своими именами, ни наше «да», ни наше «нет» не поколебали бы его ровности и густоты.
Перед нами стоял высокий, крупный монах средних лет, с аккуратной чёрной бородой, в идеально подогнанном по фигуре облачении, двумя руками он опирался на посох, точь-в-точь как монахи на портретах, развешанных по стенам коридора, только у тех власы были седые, лики постарше и глаза построже, а этот — вылитый игумен вновь открытого подмосковного монастыря.
Я невольно поднялся. Ну, во-первых, отец учил не сидеть, если с тобой разговаривает стоящий человек, во-вторых, неловко сидеть, когда перед тобой игумен, в-третьих, надо признаться, что, услышав этот ровный власть имеющий голос, я малость заробел, не хватало шапки, которую надо тут же стянуть с головы и ломать в руках.
Остальные тоже поднялись.
Вообще-то заробеть было отчего и, помимо собственно голоса, что значит: «когда собирались закрывать ворота» — мы что, не вовремя, что ли? И какой из этого вывод?
— Мы перед началом службы пришли, — дипломатично ответил Алексей Иванович.
— Молодцы, — так же ровно произнёс монах, никакой похвалы в голосе не было, только величие и спокойствие, за которыми ощущалась пятнадцати-вековая история, длинные столы с мощами и велилепие сей странноприимной обители. И так же безстрастно велел: — Да вы садитесь.
Мы сели и стали ждать решения. Вообще-то не верилось, что после того, как оказались на пятом этаже гостиницы, нас могут отсюда попросить. Но кто знает…
— Сейчас вас расселят, — не стал томить нас монах. — Сюда надо заранее звонить, вас не ждали, а количество мест ограничено, — можно было подумать, что он извиняется за то, что мы томимся в коридоре, а греки ходят туда-сюда определённые, громкоговорящие и весёлые. Так они, по-моему, всегда такие. — Сюда приезжает много греков, — продолжил монах, особенно на субботу-воскресенье. А сегодня понедельник. — Он помолчал и добавил: — Да и к последней машине вы не успели…
Мы переглянулись — вот что это была за маршрутка, которую мы встретили, подходя к Ватопеду! А если бы мы не блуждали семь часов? И сегодня был бы не понедельник?
Да это Богородица водила нас семь часов по Афону именно для того, чтобы мы не попали на последнюю маршрутку, увозящую из Ватопеда задержавшихся грешников. Мы должны были попасть в Ватопед, но и Ватопед должен был соблюсти правила. А ещё я должен был получить от Богородицы три пояска. Ну и молиться мы всё-таки где-то с четвёртого часа начали.
И снова лёгкая волна ощущения Божьего присутствия затуманила голову. Я счастливо улыбался и особо не вслушивался, что рассказывал монах о Ватопеде.
— А вот и ваше место, — я очнулся, потому что до того в бесстрастном голосе послышались нотки радости: наконец-то можно идти в келью и молиться.
Мне стало неловко перед монахом, у которого наверняка был сложный день и наверняка прошедшие суббота и воскресенье были ещё сложнее, а тут мы со своими докуками.
— Спасибо, — сказал я.
— Да ничего, — ответил монах и улыбнулся.
Подошедший послушник с редкой бородкой и длинными растрепавшимися волосами молча довёл нас до комнаты, открыл дверь, пригласил зайти, зашёл сам, окинул взглядом келейку, удовлетворённо кивнул, повесил ключ на вешалку и вышел.
Господи, куда мы попали? Неужели это маленькая келейка со скошенным потолком, который подпирают два столба, и проделанным в нём окошком в небо, с пятью плотно приставленными друг к другу кроватями на верхнем этаже ватопедской странноприимницы? Нет, мы — на седьмом небе!
Радость и душевный подъём были настолько сильны, что даже и мысли не возникло повалиться на кровати. Засобирались в церковную лавку, как пройти в которую, нам, оказывается, разъяснил монах. Ну да, я же хотел купить лучшего ватопедского ладана.
Мы вышли на улицу. Светили крупные звёзды, фонари указывали путь, но всё равно ночь брала своё, она словно напоминала: здесь-то вам хорошо, а окажись там, за стенами… Сразу почувствовалась ночная давящая густота и сердечко невольно постаралось спрятаться и стучать потише.
Но страха не было. Наоборот, мы шли по улочкам замершего города и было приятное ощущение приобщения к тайне.
«А ведь сейчас по кельям молятся», — подумал я и понял, что это не каменные стены отделяют нас от ночных страхований, а молитва. За весь мир. В том числе и за нас.
По церковной лавке ходить и восторгаться можно было долго, что мы и делали. Снова хотелось накупить всего, но денег осталось на ладан, на красивые, украшенные разноцветными стёклышками кресты, которые мы видели в Карее, и на дорогу домой. Ну, можно было, конечно, пожертвовать предполагавшимся ужином в Уранополисе, когда мы вернёмся в мир… Вот о чём я уже начал задумываться… Нет, ужином жертвовать нельзя. Я подошёл к большому стеллажу с музыкальными дисками. Как было бы хорошо дома поставить диск с афонской службой и снова погрузиться в неё. Подошёл послушник и тут же позвал другого, который заговорил со мной на ломаном, но очень приятном русском языке. Мы стали выбирать диски вместе. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что просто не хочу уходить отсюда, и всё равно ничего не куплю, и только отнимаю время у послушника. Тогда я решительно отказался от дорогих музыкальных дисков и купил простенький с видами Афона — буду смотреть. Почему-то решил, что афонскую службу могу найти и в России, а вот таких фотографий — нет.
Алексей Иванович тоже почувствовал близость завершения путешествия и, решив, что экономить больше смысла нет, набирал гостинцы, словно хотел осчастливить всех родных и знакомых. Выбирая подарки, он тоже не торопился: подолгу изучал каждую икону или вещь, сравнивал, возвращался, находил меня, спрашивал совета, и мы уже вместе шли сравнивать — в общем, уходить не хотелось… Но и лавочники поглядывали на нас уже не так приветливо, их тоже можно понять: пора закрываться, а тут ходят, высматривают, выспрашивают… и ничего толком не покупают. В итоге, мы на гостинцы набрали из того, что стояло ближе к кассе. Но ладан я купил самый наилучший.
Когда мы вышли из лавки, Алексей Иванович объявил:
— А теперь — кофе.
— Нет-нет, — запротестовал отец Борис, — спать пора.
Ну, он действительно с двумя-то сумками намаялся больше всех.
— Правильно, — поддержал его Алексей Иванович. — Вы идите ложитесь, как раз уснёте, а там мы подойдём и будем правило читать.
— Какое правило? — не понял батюшка.
— Ко святому причащению.
— Как?! Опять?
— Ну, мы ж сегодня ничего скоромного не ели, весь день только и делали, что шли и молились, — поддержал я Алексея Ивановича.
— А сыр за ужином?
— Мы не ели.
Спорить с нами было бесполезно, да и не в его мы благочинии, и батюшка махнул рукой.
— Как хотите, а мы — спать.
— А где ты собрался кофе пить? — спросил я, когда отец Борис с Серёгой скрылись в ночной тьме.
— Так монах же говорил…
— А-а… Тогда веди, я всё прослушал.
Так и не понял, то ли это монах так хорошо и подробно объяснял, то ли у Алексея Ивановича такой нюх на кофе, потому что шли мы какими-то невероятными коридорами, то спускались, то поднимались по лестницам, переходили по недостроенной террасе из корпуса в корпус, но в итоге вышли-таки в большую старинную залу, в которой шёл ремонт. Может, от тусклого света всё казалось здесь хранящим вековые тайны и даже сами строительные лесенки тоже казалось из прошлого. Посредине залы тянулся длинный округлый стол. За таким, наверное, собирались на совет старцы…
В дальнем углу поблёскивала большая железная коробка. Это и был кофейный автомат. Здесь? В этой старинной зале? Да ещё механический кофе?!
Когда автомат выдал нам пластмассовые стаканчики с напитком и Алексей Иванович сделал глоток, возмущению его не было предела, даже в Карее он выглядел менее оскорблённым.
Я пожал плечами и продолжал цедить: я не такой гурман, а халява — она и есть халява.
Алексей Иванович попробовал сделать ещё глоток, но отставил стаканчик.
— Так и придётся идти курить.
— Так ты ради этого и тащил меня сюда?
Алексей Иванович вздохнул.
— Не переживай. Это всё бесёнку покоя нет, что у нас всё слава Богу, вот и пакостит по мелочам. Ты только подумай: как мелок бес!
— И что теперь?
— Возьми и допей кофе. В отместку.
— Нет уж, я лучше в отместку ему покурю. Я тут одно замечательное местечко обнаружил.
Замечательным местечком оказался балкончик на лестничной площадке между четвёртым и нашим этажами. Он выходил на внешнюю сторону монастыря, и там была уже чернота ночи и пугливые звёзды. К тому же, на балкончике было зябко. И вдруг меня посетила дерзкая мысль: я вспомнил, что помимо всех прочих удобств и мрамора, в местной гигиенической комнате (туалетом это назвать язык не поворачивается) я обнаружил душ.
— А пойду-ка я душ приму.
Алексей Иванович посмотрел на меня как на ненормального, потом стал уговаривать: мол, вернёмся в Уранополис и там в гостиничке…
— Тут и вода горячая есть, — не унимался я.
— Давай лучше на звёзды посмотрим, — и я понял, что ему просто лень.
Пообещав обернуться быстро, я ушёл.
В келейке оба наших спутника спали наикрепчайшим сном. Я взял монастырское полотенчико и отправился в душ. Почему-то казалось, что душ сейчас окажется занят или вдруг не окажется горячей воды. Но в нашем корпусе была уже почти полная тишина, ни единой души не встретилось, а когда я повернул кран, на меня полилась приятная тёплая вода.
Когда я появился в келейке, Алексей Иванович посмотрел на меня с завистью и проворчал:
— Как теперь рядом с тобой стоять-то…
— Терпи.
Мы легко вычитали каноны и правило. Я вообще находился в невероятно приподнятом настроении. Никакой аппаратный кофе не мог мне его испортить. Да даже если бы и холодная вода полилась в душе — ничто не могло заставить меня забыть три пояска Богородицы.
Три!
День восьмой
1
Проснулся я до пиликания телефонного будильника и некоторое время смаковал предчувствие последнего дня. Это не было радостью расставания и не было удовлетворением от того, что преодолел какой-то рубеж, этап… Это была сладость достижения полноты. Для которой как раз и оставалось последнее — Литургия в Ватопеде и, даст Бог, причаститься. И что-то ведь должно произойти со мной, когда я достигну этой полноты. Не может быть, чтобы я остался прежним.
Заиграл телефон Серёги, стали подниматься товарищи, и долго понаслаждаться не получилось. Да и ни к чему это. Вперёд, вперёд — на Литургию. Я был уверен, что и тут со мной произойдёт нечто символическое, знаковое, и для меня оно будет завершением круга (мне полнота представлялась огромным шаром, наполняющим меня).
И снова необычная Литургия! Господи, как некоторые могут говорить: да что там у вас за Литургией — каждый раз одно и то же?! Это упрёк нам, остающимися теми же, но вот на Афоне — ни одной одинаковой службы. И дело вовсе не в том, что это были разные монастыри — я каждый раз оказывался другим. Не лучше и не хуже — другим. Кто-то скажет: глупость, если человек стал другим, значит, он обязательно стал лучше или хуже. Нет, я чувствовал, что по сути оставался прежним, но всякий раз открывал в себе самом новое, какая-то часть меня, уже существующего, откликалась и начинала жить — я становился полнее.
На этой последней (Господи, сколько раз лётчики учили меня: не говори «последний» — говори: «крайний» и только «крайний», но никак не «последний») своей Литургии на Афоне я уже явственно ощущал приближение мира. Может, оттого, что Ватопед расположен ближе всех к границе[150], отделяющей полуостров от материка, а может, от комфортного быта, а скорее всего, оттого, что сам уже мыслил себя в миру.
И оттого, как восчувственно переживались псалмы. Я представлял Адама, покинувшего рай и вынужденного в поте и труде добывать хлеб[151] себе и семье, а там то одно, то другое, то зверьё, жить толком негде, денег вечно не хватает, а тут ещё Каин с Авелем[152]… Но живём, слава Богу… Зверьё, в общем-то, не трогает, крыша над головой есть, да и на остальное грех жаловаться, детей бы вот только поднять… А так, на то он и мир — по грехам нашим. Насколько грешны, такой и мир вокруг, чего уж там… Но, Господи, не оставь нас в этом мире одних! Ведь и Адама изгнанного не оставил Ты, Господи.
Служба шла очень легко. Не быстро, именно легко. Может, конечно, и потому, что я стал лучше понимать греческий язык. Вот часы начались, скоро, скоро Литургия.
И только закончились часы, произошло неожиданное. Служба прервалась, и монахи пошли из храма. Я сначала подумал, что сейчас мы перейдём в другой храм, как это было в Ивероне, но стоявшие на выходе два монаха ловко рассортировывали мирян, и уже много потоков растекалось от кафоликона. Несмотря на то, что мы с Алексеем Ивановичем шли рядом, почти сцепившись руками, разделили и нас. Сначала я почувствовал растерянность: как же так, всё время вместе и вот — на тебе, но тут же словно кто погладил меня: успокойся, всё хорошо. И я пошёл за гуськом вытянувшейся группой в глубь монастыря. Мы шли по настоящему городу с улочками, арками, дворами, домишками и домами. По ходу от нас отделились человек десять. Оставшиеся зашли в небольшой дворик, и тут нас снова разделили, и те полтора десятка человек, в число которых попал я, поднялись по старой деревянной лестнице на второй этаж и вошли в храм, над которым благословлял входящих святой великомученик Пантелеймон. Я задохнулся от восторга! Большим знаком для завершения полноты можно ли наградить?! И опять засомневался: может ли такое быть со мной? Но и с царских врат взирал Целитель, и мы по афонской традиции подошли к нему под благословение[153].
А началась служба с исповеди. Я уже знал её, и повторял за священником по-русски: «Господи, прости мя грешного», — и преклонял колена.
И дальше была Литургия, о которой я и мечтать не мог. В маленьком старинном храме я стоял так близко к алтарю, что чувствовал колыхание плата над Чашей. Мне не с чем сравнивать. Ликование и восторг — лишь слабые тени того, чем жила душа.
Но перед самым причастием, когда вынесли Чашу, я вдруг ощутил такое недостоинство принимать в себя Тело! Несколько человек потянулись к Чаше, а я замер и не двигался. Как я могу со всеми своими грехами?! Как я смею даже думать об этом!
Я стоял, совершенно обезумевший от открывшегося, и смотрел, как священник причащает народ.
И кто-то легонько подтолкнул меня в спину.
Что такое слова? Прах и пепел. И пепел, конечно, может говорить. И из праха можно восстать. Но я всего лишь сочинитель. Я не могу заставить говорить пепел. Огонь горит в моём сердце и поядает слова, которые я не могу произнести. Потому что солгу[154].
Но, может, так… как бы из огня…[155]
Я причастился.
Отошёл подальше и вытирал глаза, чтобы не видели, как я счастлив.
Служба закончилась, нас повели обратно. Уже светало, где-то на краю земли поднималось солнце. Но всё окружающее не трогало меня. Я отмечал происходящее, например, то, что стоять на площади перед трапезной прохладно. Подошедший Алексей Иванович поздравил меня с принятием Христовых Тайн. Потом показал на огромный, с голову, какой-то фрукт на дереве. Я остался равнодушен к его существованию. Подошли отец Борис с Серёгой, стали пересказывать, где были и что видели. Я их понимал, но то, что они говорили, никак не проникало в меня. Вернее, я изо всех сил старался, чтобы не проникало.
Я носил в себе Бога.
Бог в моём сердце.
Я знал, что достиг полноты. Той полноты, которую могу вместить.
Но что же, изменился я?
Изменился. Но в чём?
И тут я вспомнил про пшеницу: она растёт, и мы не замечаем, как она растёт.
Нечего копаться в себе. Надо выращивать. Поливать. Выпалывать сорняки. Удобрять. Надо жить. А Бог даст — будет урожай. И не так уж и важно, кто будет его убирать[156].
Блеснул луч солнца, и площадь ожила и засветилась. Все заулыбались вокруг, подставляя лица новому дню.
— Это грейпфрут, — сказал я Алексею Ивановичу.
— Чего?
— Ну, то, что ты мне показывал, вон, на дереве.
— А-а… я уж думал, у них дыни на деревьях растут.
Может, и дыня, — согласился я, у Господа всё возможно.
2
Открылись двери трапезной. Хоть понедельник на Афоне и постный день, но для нас — праздничный. Правда, всё больше примешивалась грусть: через несколько часов мы покинем Афон.
Грусть нарастала. И рюкзаки завязывались неспешно, и ритуал обмена адресами-телефонами тоже шёл тягуче, наконец присели на дорожку. И в это время у меня зазвонил сотовый. Я аж вздрогнул с перепуга, дикость полная, я уж забыл про него — и ведь никто за все эти афонские дни не звонил мне — и вот на тебе. Я осторожно достал трубку.
— Ну, как там дела? — донёсся голос трудно-проснувшегося человека.
— Нормально, — ответил я.
— Вот… Да мы тут, Сань, вчера встретились, посидели… Это… У тебя сотки не будет взаймы?
Мне стало, ух, как весело.
— Я ведь сейчас далеко.
— Где? — оживился голос, для которого, видимо, преград не существовало.
— В Греции.
— Это где? — послышалась растерянность.
— В Европе.
— Шутишь?
— Нет.
— А когда приедешь?
— Дня через три.
— Вот ведь, блин… — и на том конце мира потеряли ко мне интерес.
— Кто звонил? — поинтересовался Алексей Иванович.
— Братья по сочинительству. Плохо им без нас.
— Что ж, есть повод вернуться.
День светился, воздух благоухал, горы стояли часовыми — Афон торжественно провожал нас.
Мы вышли за ворота и несколько минут благодарили Богородицу и Её райский удел на земле за дары, за благодать, за всё, за всё…
Вышли к остановке. На небольшом асфальтовом пятачке под старинной каменной стеной стояли три пустых газельки (я уж их так называю, хотя, конечно, какие они газельки, японцы какие-нибудь или немцы). Подле них собирался народ, кучкующийся по национальному признаку. К нам подошли батюшка и два молодых человека, скоро ещё двое. Греки стояли табором. Вышла группа явных стариканов-западноевропейцев, все были поджары, рациональны и уверены в движениях и с одинаковыми чемоданчиками на колёсиках, чем очень напоминали спортивную команду, уезжающую с соревнований.
Тут же появился водитель одной из газелек и команда стала несуетливо загружаться.
— Везде они первые лезут, — недобро заметил один из молодых парней.
— Да ладно, — махнул рукой незнакомый батюшка, — пусть едут. А я бы так и сидел бы здесь и сидел, пока Господь позволяет.
Но сидение начинало походить на слезливые долгие прощания. Конечно, я тоже был не против подольше оставаться здесь, но уже всё внутри настроилось на движение, уже мир позвал (я вспомнил телефонный звонок), не то чтобы хотелось возвращаться в мир, но уж если такая неизбежность, то пусть это случится быстрее. Расставаться надо на высокой ноте, быстро и решительно, как прыжок с парашютом.
Развлекло появление двух монахов с вёдрами, за которыми, подняв хвосты, трусило штук тридцать самых разномастных котов. На народ, собравшийся у остановки, коты не обратили ни малейшего внимания, строго следуя за монахами.
— Экие послушники, — умилился незнакомый батюшка.
— Это они за едой.
— Вот и нам бы так за Христом, за Хлебом[157] нашим насущным бежать, а мы всё туда-сюда… — ответил батюшка.
Не знаю, за кем было интереснее наблюдать: за кошачьим стадом или за монахами, которые по-детски забавлялись, заигрывая с котами, и нет-нет виновато улыбались в нашу сторону: мол, что тут поделаешь, такие вот они смешные, эти коты, что и монахам, глядя на них, улыбнуться не грех.
Монахи и коты скрылись в глубине сада, и снова повисла пауза. Общее состояние выразил Алексей Иванович:
— Ехать — так ехать, — говорила мышка, когда котик тащил её из норы. А нас и не тащит никто.
Вернулся молодой человек, подходивший к водителю газельки, в которую загрузились иностранцы. Видимо, он владел местным наречием и сообщил:
— Одна машина поедет через час в Карею. А другая — через полчаса в Хиландар и вернётся.
— Может, нам в Хиландар поехать? — предложил отец Борис. С его-то живостью томительное ожидание было особенно мучительно.
— А что — хорошая идея, — как можно равнодушнее поддержал я, предчувствую, что это ещё одна милость, дарованная в честь праздничного дня: мы должны прощаться с Афоном без посторонних. И хоть отец Борис с Серёгой нам уже роднее некуда, я, стараясь не выказывать радости, спросил: — У вас же одна ночь осталась? — Сибиряки закивали головами. — Где, Серёж, у тебя карта? Вы в Пантелеймон хотели? — Те снова закивали. — А кто знает, как вы будете туда добираться из Карей? Это ведь через перевал надо идти. А так ещё и к болгарам можете попасть в Зограф[158], тоже — славяне. У них и пристань своя есть. Утром на паром — и в Уранополис.
Я говорил с ленцой и уверенно, как бывалый афоноходец.
Отец Борис всё-таки засомневался:
— Может, всё же в Пантелеймон через Карею?
— Ну, можно, конечно, только придётся через хребет переходить. Вчера вот переходили…
Напоминание о вчерашнем переходе болезненно отозвалось в теле отца Бориса, и тот просительно посмотрел на Серёгу.
— Может, и правда, в Хиландар?
Тот пожал плечами.
Дальнейших рассуждений отца Бориса о плюсах и минусах возникших вариантов я бы не вынес.
— Ну, вы думайте пока, а мы пойдём кофе попьём, — я поднялся.
Алексей Иванович посмотрел на меня, как на больного: что я называю кофе? Но, бросив взгляд на призадумавшегося отца Бориса, кивнул.
— Пошли. — А когда мы немного отошли, поинтересовался: — А без нас они не уедут?
Я пожал плечами, что должно было значить: скорее «нет», чем «да».
— А вещи?
Тут я пожал увереннее и даже махнул рукой.
Зал с кофейным автоматом мы нашли быстро. На этот раз там шла стройка. Не кипела, а именно шла: работники в строительных спецовках похаживали по зале, передвигали лестницы и сколоченные подставки — и всё это неспешно, уверенно, словно на ремонт отведена вечность. У автомата стоял невысокий грек в синем рабочем комбинезоне и набирал кофе. Рядом на столе уже стояло четыре стакана и к ним присовокуплялись ещё и ещё. Маленький грек, опершись на автомат, ждал, пока тот утробным металлическим вздохом, в котором слышалось что-то загнанное лошадиное, даст знать, что готов к продолжению работы, и жал, долго и с чувством, на одну из кнопок. Автомат с минуту думал, потом из него брезгливой струйкой истекала жидкость. Грек переставлял стаканчик на стол и снова опирался, в ожидании, на автомат.
Больше всего раздражала ленивая струйка из автомата. Я уже пожалел, что пошёл сюда. Алексей Иванович тоже заметно нервничал и поглядывал на часы. Я хотел предложить уйти, но неожиданно задержался вопросом: а как грек понесёт такое количество стаканчиков?
Подошёл здоровый мужик, похожий на великана из гуцульских сказок, в настолько заляпанной спецовке, что первоначальный цвет не определялся, и стал вяло переругиваться с греком, видимо, тоже хотелось кофейку, а грек упорно отказывался пропустить великана.
Великану наконец надоело общаться с греком, и он заметил нас.
— А вы чего тут?
Вообще-то мы привыкли уже, что русских в нас опознают сразу, и то, что чуть ли не каждый встречный изъясняется на родном и могучем — тоже не удивляло, но всё равно немного растерялись.
— Кофейку хотелось на дорожку. Там автобус скоро… — залепетали мы.
Наше лепетанье придало великану недостающей мотивации. Он решительно приступил к греку, тот было что-то пытался отвечать и отмахиваться, но отмахнись от нашего-то — это вообще самое опасное для человечества — мы народ мирный, пока нас не трогают. Глаза великана сузились, усы растопырились. Грек почуял, что переборщил, и, ворча под нос, фантастическим движением сгрёб в охапку более десятка пластмассовых стаканчиков с горячим кофе и понёс куда-то по коридору. Цирк на Цветном отдыхает.
Великан сделал широкий жест победителя:
— Наливайте.
Нам уже и кофе-то не хотелось, и бежать надо было на газельку, но мы же не могли отказаться от плодов маленькой победной битвы.
Самое смешное, что великан и в самом деле оказался молдаванином.
Как был прав батюшка на остановке! Надо было сидеть, не дёргаться и наслаждаться моментом. Сами суету создаём. Или это уже мир раскрывает свои объятия и мы бросаемся в них, как в объятия старого знакомца, которого ещё бы сто лет не видеть, но вот встретились…
На остановке было всё по-прежнему мирно и спокойно, и это немного восстановило прежнее чувство умиротворённости. Подошли к нашим, сидевшим подле вещей.
— Ну как, попили кофейку?
Алексей Иванович махнул рукой.
— А вы тут как, не было машины?
— Мы решили всё-таки — в Хиландар, вон и батюшка со своими туда едет.
— Правильно, вместе вам сподручнее будет, — и мы присели рядом.
Хорошо. День разогревался. Ярко-синее море ближе к берегу становилось изумрудным и по-кошачьи тёрлось о гальку, в зелёных горах нет-нет да и виднелся беленький домик — отшельническая калива. Живут там двое-трое, а то и один. Сейчас, наверное, отдыхают. Храни их, Господи, — эти малые каливы мир держат.
А вот и водители. Всё сразу задвигалось вокруг газелек, а море всё так же тёрлось о гальку, и каливы смотрели на нас белыми глазами.
Мы обнялись с братьями и попросили друг у друга прощения. То всё не знали, как отделаться, а теперь грустно расставаться. Я ведь наверное знаю, что больше не встречу их, но они навсегда в моём сердце, и я всегда буду с теплотой вспоминать двух братьев-сибиряков и молиться за них. И за Саньков, конечно, тоже. Даровал Господь товарищей. Ах, если бы весь мир так перезнакомить, чтобы люди помнили друг друга и друг о друге молились! Хотя бы за тех, с кем подарил встречу прошедший день. Отчего нет?
Скоро поехали и мы. Вот проехали развилку, где мы вышли на главную дорогу, которая тянулась петлёй в гору. Газелька натуженно тянулась вверх, а мы всё вглядывались, надеясь увидеть указатель на Ксилургу.
— Вот он, — сказал Алексей Иванович. И в самом деле, мелькнула стрелочка, на которой я успел заметить «Кси…». — Здесь мы должны были выйти.
— Но не вышли.
— И слава Богу.
— Иначе не было бы ни ватопедской гостинички, ни Литургии и поясков тоже не было.
— Всё промыслительно, — подвёл черту Алексей Иванович и как припечатал: — Всё.
Газелька, обогнув гору, стала спускаться.
— Вон там должен быть Ксилургу.
Мы снова вглядывались, и иногда казалось, что мы видим голубенькие скитские купола, но сейчас мне думается, что мы больше хотели увидеть, чем видели на самом деле. Но мы видели — пусть иным зрением, но видели и отца Николая, и отца Мартиниана, и Володю. Я даже бетономешалку видел. Да я и сейчас вижу их.
Горы расступились, и слева показалось море. Там, внизу, была дорога, по которой мы шли из Иверона. А вон и Карея. Мы проехали Андреевский скит. Как всё-таки грустно уезжать! Почему нельзя — раз и сразу дома. Или хотя бы в Уранополисе.
Нельзя. Потому что тогда это всё воспринималось бы как сон, как сказка. Но это было. Мы были на Афоне! И Афон провожает нас, отзываясь тёплой грустью в сердце.
Вот и тишайшая площадь в Карее. Мы выгрузились. Алексей Иванович остался в теньке большого ветвистого дерева, а я побежал за настоящим вином, которое приметил несколько дней назад. Подарок для батюшек в России. Пусть так вещественно Афон будет присутствовать на наших Литургиях.
3
Ппробежался по лавкам, кое-какая мелочь оставалась, и дотрачивать надо было всё. В прошлый раз Алексей Иванович приметил красивые кресты на подставке, долго крутил их в руках, показывал мне, но купить не решился, и мне захотелось сделать ему подарок. Но, вроде, и немного лавок, но что-то я пропустил и именно тех крестов не нашёл. Может, раскупили, подумал я, и вернулся к Алексею Ивановичу. Вид у него был взволнованный.
— Смотри, — шёпотом сказал он.
— Погоди, — я укладывал в рюкзак бутылки.
— Да смотри же.
— Подожди, стекло, грохну ещё где-нибудь. Я, кстати, кресты хотел найти, помнишь, ты показывал…
— Отец Мартиниан здесь.
Я быстро разогнулся, но тут же опомнился: милый Алексей Иванович, видимо, так укоренил ксилургскую братию в сердце, что теперь блазнится.
— Это тебе от избытка любви мерещится, — пожалел я его.
— А это тогда кто?
Я проследил по направлению руки и замер, слава Богу, хоть бутылки успел убрать — на небольшом камешке почти посередь кареевской площади сидел отец Мартиниан.
Сидел он к нам спиной и чуть боком, одёжа на нём была выходная, тоже, видно, не первого года службы, но зато ставшая частью хозяина. Большие руки его лежали на коленях, маленький узелок покоился подле ног, сам же отец Мартиниан Бог весть где находился: всё окружающее было для него неважно и незначительно, ни на что он не обращал внимания — ни на проходящих монахов, ни на пробегающих котов, ни на подъезжающие газельки и выгружающихся пассажиров — ничто не отвлекало его. Всё это — газельки, коты, монахи — существовало и двигалось вокруг него по замысловатым орбитам, но центром был он — отец Мартиниан. И все орбиты почтительно огибали камушек, ставший центром, снижали скорость движения, а после уже неслись дальше.
Минут пять мы наблюдали за этой картиной, всё ещё веря и не веря, что перед нами один из скитников Ксилургу.
— Пойдём? — это не было вопросом, подходить к отцу Мартиниану или нет, вопрос надо было понимать так: пойдём или подождём ещё?
— Иди ты первый.
Я перекрестился (честное слово), и мы двинулись к центру кареевской площади.
Сложив ручки под благословение, мы бочком со спины приблизились к нему на расстояние, недопустимо близкое для иных орбит, и замерли, боясь потревожить.
Отец Мартиниан восклонился и поднял на нас глаза.
— Благословите, батюшка.
Как он заулыбался! Такой радостной и вместе с тем сдержанной, целомудренной улыбки мне видеть не доводилось. Батюшка благословил и обнял каждого. И эта радость (но не сдержанность и целомудрие) сразу передалась нам. Мы развеселились, как прощённые дети. Взахлёб принялись рассказывать о нашем походе в Ватопед, а батюшка всё так же радостно улыбался. Наконец мы иссякли и доложили, что программа выполнена полностью и мы возвращаемся в мир. Сейчас — на автобус до Дафни, а там — в Уранополис.
— Как — в Уранополис? — благодушие сошло с его лица. — У вас же самолёт в среду.
Мы переглянулись: откуда он знает? Мы, точнее я, залепетали что-то оправдательное, что хотели день в Уранополисе провести, и стал сочинять: мало что вдруг с паромом не так или автобус до Салоник опоздает, или… да мало ли что в этом мире может случиться, а потом программу-то афонскую выполнили по полной, как бы… вот и пояска три… вроде бы… ну вот, и уж ехать — так ехать…
Отец Мартиниан, казалось, меня не слушал.
— Пошли со мной. Я как раз в Пантелеймон. Сейчас доедем до Дафны. Оттуда на пароме до Пантелеймона. Там отслужим, а завтра отправитесь.
До сознания медленно, как заморозка, доходило: не будет сегодня никакого ужина у Яны с бутылочкой молодого вина и воспоминаниями о минувших днях, а будет долгая служба в Пантелеймоне.
— А как же… мы-то хотели…
— А иначе — никак, — прервал отец Мартиниан попытку объяснений и развёл руками: дескать, объяснять тут больше нечего.
Мы ошарашенно молчали. Дембель накрылся.
— Ну, вы что? Купить что-нибудь хотели? — вывел нас из ступора вновь подобревший и заулыбавшийся ксилургский скитник. — Вон тут лавочки есть. Сходите пока, — и сел обратно на камушек, давая понять, что все вопросы решены, аудиенция окончена.
Когда мы отпали от притягивавшего центра, Алексей Иванович попытался добить меня порядком надоевшим вопросом:
— Ну, что будем делать?
— Пойдём в лавочку. Какую он нам указал?
— Эту.
И я со злостью, то ли на себя, то ли на окружающий мир, шагнул в лавку.
Там мы искомые кресты на подставке и обрели. Как я их раньше не заметил, ведь заходил же. Но отыскал их Алексей Иванович.
— Вот, — сказал он, — я такие хотел сыну и дочке подарить. И надо же, у меня как раз столько денег и осталось. Думал в Уранополисе потратить, но теперь зачем? — и он грустно посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я могу подать хоть какую-то тень надежды, что на Уранополис деньги надо поберечь.
Но я был жесток.
— Трать.
— Да ладно, не злись, чего уж теперь. Ну, не посидим у моря… Зато подарки купим. Доро, — вспомнил Алексей Иванович ласковое слово, потом вздохнул: — А так хотелось в море искупаться… Но видишь: «иначе никак».
Я перебирал сувениры и понемногу успокаивался: чего я, собственно, завёлся? Мы же стремились на Афон, и сейчас отец Мартиниан дарует нам ещё один день на Святой Горе. На один день позже вернёмся в мир — о чём я жалею? О вечере в ресторанчике на берегу моря? О долгом утреннем валянии в постели? О бесцельном блуждании по опустевшему курортному городку? О купании в море, в конце концов?
И ещё одна ночь на Афоне.
Глупо сравнивать.
Но мне хотелось в Уранополис. Более того, я уже весь был там. Точнее, я уже был не на Афоне: весь день, выйдя с Литургии, я прощался с ним. И что я не докончил?
Машинально я тоже взял крест, какой выбрал Алексей Иванович. Мы расплатились и вышли на площадь. Она так же была залита солнцем, и отец Мартиниан так же оставался её центром.
Страшно впасть в руки отца Мартиниана. Мы вернулись к своим вещам.
— Покури, — предложил я Алексею Ивановичу. — Может, легче станет.
— Да ну тебя… Может, ты подойдёшь и попробуешь объяснить…
— Сам попробуй. Начнёшь просить, — ещё какую-нибудь епитимью получишь.
— Какую ещё епитимью?
— За попытку ослушания. Тут, брат, строго.
— Значит, в море не покупаемся?
Я вздохнул.
Терзания наши прервал появившийся «Икарус», который сразу оброс небольшой толпой.
— Откуда они повылазили-то? — удивился Алексей Иванович.
— Пошли, а то места не достанется.
— Может, оно и к лучшему бы, — пробурчал товарищ.
Мы вошли в массы и дальше уже подчинялись их законам. Все поставили вещи в багажник — и мы поставили. Все полезли в автобус — и мы полезли. Не подумайте, что это напоминало штурм наших автобусов в час пик. Уже одно то, что вместо общеупотребительных выражений звучало «Кирие илейсон» да «Господи, помилуй», умиряло обстановку. Да и без женщин мужчины были спокойнее и терпимее друг к другу. Но всё равно повеяло мирским, домашним.
Мы влезли в автобус последними и заняли места в конце салона. Усевшись и поправив одёжу, перевели дух, и Алексей Иванович вспомнил:
— А где отец Мартиниан?
И правда, в толпе, торопящейся войти в автобус, он замечен не был (да я, честно говоря, и представить боюсь, что б тогда с толпой было — отзвук Куликовской битвы, как минимум). Мы стали вглядываться в окошко: но и на площади его не видно. Камушек пустовал.
— Неужели не сел?
Мы переглянулись и внутри похолодело: во-первых, оттого, что мы теперь снова свободны от опеки отца Мартиниана и можем действовать по прежнему плану, во-вторых, от того, что, оставшись без отца Мартиниана, мы точно вернёмся к прежнему плану.
Салон тем временем успокоился: кто успел, устало прикрыл глаза, дабы не видеть немым укором рядом стоящих, кто не успел, косился на занявших кресла. Взгляды, надо сказать, были пронизывающими, и я подумал: а не уступить ли место, лучше уж час постоять, чем жариться под этими взглядами. Я поднялся и увидел отца Мартиниана.
Он вошёл в салон и, не обращая ни на кого внимания, сел на первое место.
В памяти сразу всплыл любимый в молодости фильм (и так не любимый профессорами-филологами, ибо, по их мнению, ничто так не испакостило русский язык, как он) «Джентльмены удачи». Когда герой Леонова зашёл в камеру, ему предложили занять лучшее место. «А где здесь лучшее место?» — «Вон там у окна». — «Так тут чьи-то вещи лежат». — «А вы бросьте их на пол…»
Ни в коем случае не провожу неуместных параллелей, но мне вдруг так весело стало, что я почти во весь голос заорал:
— Он здесь!
Салон на меня обернулся. Весь. Кроме отца Мартиниана. Я смутился и сел на место.
— Где? — спросил Алексей Иванович.
— Где и положено — на лучшем месте.
Автобус завёлся, и мы поехали. Когда миновали Андреевский скит, который мы приветствовали как доброго знакомого, перекрестившись на его купола, и поползли в гору, я сказал:
— Думаю, всё правильно: нам его Бог послал. Нельзя быть такими сволочами и сбегать с Афона.
— Я тоже так думаю, — поддержал Алексей Иванович и встрепенулся: — Ты знаешь, что я вспомнил? Мы, когда крестным ходом у нас в Вятке на Великорецкое идём, потом ещё два дня так же пешком возвращаемся обратно. Так вот, как-то мне надо было срочно ехать в Москву. Я дошёл до Великорецкого, умылся, причастился, сел в автобус и — домой. Там на поезд и — в Москву. И вот еду я, стою в тамбуре, а у самого слёзы текут, я же представляю: вот наши в Медянный бор зашли, вот идут по нему, вот село Монастырское… Такая тоска нашла. И вот тут я тоже подумал: а как мы там, в Уранополисе, будем сидеть на балкончике и думать, что могли бы ещё день в Пантелеймоне молиться.
— Верно, — согласился я. — Мы там изведёмся, на балкончике-то. К тому же, я Коле обещал икону из Пантелеймона привезти, так что мы туда должны обязательно вернуться. Так круг и замкнётся. — Помолчав, добавил: — И причаститься можно будет. Чего ты на меня так смотришь? Мы ж ничего такого не ели. Сегодня понедельник, и в Ватопеде стол был строгий.
— Не слишком ли это большой наглостью будет? Всё-таки состояние не то. Я ведь уже и представлять начал, как купаюсь в море.
— Посмотрим. Как Бог даст. Кстати, ты помнишь, что в Пантелеймоне понедельно служат в разных храмах. Теперь должны служить в Верхнем.
Автобус перевалил хребет, и погода сразу задышала по-другому, ещё неясно было, в чём она изменилась, вроде, солнышко всё так же светило, но почувствовалась суровость. Правильно, мы же теперь в русский монастырь едем.
— Ты всё же подойди к нему в Дафни, — заговорил Алексей Иванович. — Это всё равно уже ничего не значит, мы уже точно едем в Пантелеймон, но, на всякий случай, пусть благословит.
Я кивнул. Чего забивать голову: благословит — пойдём с ним в Пантелеймон, благословит — поплывём в Уранополис. И сразу спокойно на душе стало, все тревоги и обиды исчезли, яко дым от огня, словно и не было. И чего я переживал?
Эх, послушания — вот чего нам в миру не хватает. Всё своим умом живём. И всё считаем себя умнее других. И выходит — никто нам не указ. Духовник нужен. Не человек, который бы грехи отпускал, а направлял жизненный путь. И я решил по возвращении домой обязательно встретиться с батюшкой, который был моим духовником в первые годы моего воцерковления.
Я ведь по гордыне отошёл от него. Мне казалось, что я лучше знаю то, что мне надо. «Я лучше», «я знаю»… Когда же я начну говорить: «я хуже», «я не знаю»… И ведь не только говорить надо — надо так чувствовать.
Господи, научи меня быть послушным! Ведь какая же буря восстала во мне, когда отец Мартиниан перечеркнул все наши лихие планы. Я же восстал. Против кого я восстал? Прости, Господи. Да будет воля Твоя.
С этим мы въехали в Дафни.
4
Как только выгрузились из автобуса, я подошёл к отцу Мартиниану.
— Ну что, батюшка, нам с вами?
— Конечно. Сейчас паром подойдёт и поедем.
— Может, пока кофе с нами попьёте?
— Не-ет, а вы идите, попейте, попейте, — и он снова сел на какой-то как специально поставленный для него камушек, и центр мира с кареевской площади переместился на причал в Дафни.
Подходя к Алексею Ивановичу, я развёл руками.
— Ясно, — вздохнул он.
— От кофе батюшка отказался, но нам разрешил.
Мы взяли по большой постной булке и большой чашке кофе. Кофе был неплох. Да и всё, в общем-то, неплохо.
— Ты радуйся, — сказал я. — Господь ведёт нас, не оставляет.
— Да радуюсь я…
Кстати, погода, действительно, на этой стороне полуострова была иная: дул сильный ветер, и это особенно чувствовалось у моря.
— Штормит, — сказал Алексей Иванович.
— Вот видишь, и погода против, чтобы мы уезжали. Может, нынче и паромы не ходят.
— А ты знаешь, что мне отец Николай сказал?
— Он нам много чего сказал.
— В конце нашего разговора у меня вырвалось: вот завтра полечу на самолёте домой… А он мне: ты поаккуратнее, не все самолёты-то долетают…
Я с испугом посмотрел на товарища.
— Правда. Что я, врать, что ли, буду? Я сразу тебе не сказал, а теперь-то что…
— Как — что? Мы же всё равно на этом самолёте полетим!
— Так теперь сначала в Пантелеймоне помолимся.
Подошёл ещё один автобус.
— Сейчас хорошо бы для полного закругления Саньков встретить, — помечтал Алексей Иванович.
— Они уж уехали.
— Кто знает, они собирались диамонитирионы продлевать.
— А вот и они! — констатировал я.
— Кто? — опешил Алексей Иванович.
Но это, конечно, были не Саньки, иначе мой рассказ стал бы отдавать литературным душком, впрочем, и встреча с отцом Борисом и Серёгой изумила изрядно. Вот уж кто воистину живёт Промыслом, не задумываясь и не смущаясь текущими обстоятельствами.
Их тепло приняли в Хиландаре, провели к святыням, но сразу предупредили: из-за случившегося недавно сильного пожара, когда выгорел весь братский корпус, ночевать негде, сами монахи спасаются кое-как от ночных холодов Божией милостью. Наши милости ждать не стали и на попутной машине доехали до Карей, а там увидели отходящий автобус и запрыгнули в него. Автобус привёз их в Дафни. Я искренне позавидовал им: тут выгадываешь, высчитываешь, строишь планы, а они, ни о чём не беспокоясь, успели побывать в Хиландаре и оказаться на том же пути, что и мы. И ещё чувство зависти вызывало их беспечное состояние — что будет, то пусть и будет.
— Отец Мартиниан здесь, — сообщили мы.
— Где? — так радуются дети, когда им говорят, что в садик пришёл Дед Мороз.
Мы указали на центр. Там снова были радость и объятия.
— Сейчас сядем на паром, тут всё рядом, — обнадёживал отец Мартиниан. — Скоро должен быть. Иди узнай, вышел он? — кивнул он мне.
Ничтоже сумняшеся, я двинулся к кассе, подле которой толкалось несколько человек. Мне самому было любопытно, каким образом мне удастся исполнить послушание. Деловито посмотрев в расписание и ничего не поняв в нём, глянул на часы, потом — снова на расписание и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс:
— А паром-то вышел?
— Вышел, — отозвался коренастый невысокий паренёк с боксёрской стрижкой.
Я благодарно кивнул. Вернулся и доложил:
— Вышел.
— Ну, походите пока тут, посмотрите, — сказал отец Мартиниан и отвернулся от нас, угнездившись на прежнее место.
Мы зашли в пару магазинчиков, но без денег ходить по ним было неудобно. Одно дело, когда ты ничего не собираешься покупать, но у тебе есть деньги, другое дело, когда их нет вовсе. И продавцы, кстати, это тонко чувствуют. Хватило ещё на кофе. И в это время из-за мыса, отделяющего Дафни от Пантелеймона, показался паром. Красивое зрелище. Паром приближался к нам, утюжа волну, неумолимо, как последний день отпуска. Махина причалила, раззявила пасть, и оттуда, как из китова чрева[159] посыпались человечки, поспешая к двум стоящим автобусам.
— Вот и мы так же неделю назад прибыли сюда…
— Неужели неделя прошла?
— Да что неделя — жизнь… — это Алексей Иванович бровки домиком сложил и запел в своём репертуаре.
Мы пошли к отцу Мартиниану. Тот отправил меня (я чуть было не похвастался перед товарищами таким доверием, что, мол, меня "Назначили любимым послушником) за билетами. Совсем ни в чём не сомневаясь, я протянул в окошечко деньги и произнёс:
— Пантелеймон. Файв тикет[160].
— Ноу Пантелеймон.
Я с той же уверенностью повторил:
— Пантелеймон. Файв тикет.
Так же спокойно мне ответили:
— Ноу Пантелеймон.
Я продолжал держать деньги в руках, и никто их не брал. Мне показалось, что меня не понимают.
— Мне пять билетов до Пантелеймона.
— Нет, нет Пантелеймон.
Сзади напирали, торопили и подталкивали.
Я отошёл, оскорблённый и униженный, больше всего не тем, что мне не дали билеты, а тем, что я не выполнил задание. Ничего не оставалось, как идти жаловаться отцу Мартиниану. Когда я ему пересказывал, что мне не дали билеты, и впрямь был похож на обиженного мальчика, которому не купили мороженого.
Отец Мартиниан восстал. «Будет-таки Куликовская битва», — затрепетал я и из-за спины отца Мартиниана продолжал показывать на обидчиков из окошечка кассы.
Отец Мартиниан пригнулся к окошечку, через минуту разогнулся и, оглядев стоящих подле кассы, безошибочно махнул парню с боксёрской стрижкой.
— Иди сюда.
То ли отец Мартиниан за сорок лет пребывания на Афоне не сподобился изучению греческого языка, то ли он считал, что это все окружающие должны учить русский, а русскому монаху говорить на чужом языке неприлично, но парень, как я понял, выступил в роли толмача. Через некоторое время отец Мартиниан отпустил его и отошёл от кассы, бормоча что-то себе под нос. Я потрусил рядом.
— Волна, говорят, большая. Паром не будет на обратном пути заходить в Пантелеймон. Ну, это и хорошо — пешком пройдёмся. Мы сейчас на автобусе поднимемся до Ксиропотама[161], а там полтора часа — и мы в Пантелеймоне. А вы, — тут он остановился и внимательно посмотрел на меня (я замер, как на рентгеновском аппарате), а затем произнёс: — езжайте в Уранополис.
— Благословите, — прошептал я.
Батюшка коснулся моей головы тяжёлой дланью и чуть подтолкнул.
— Иди, покупай билеты.
До Уранополиса мне дали билеты без всяких вопросов.
5
Алексей Иванович, спрятавшись от ветра и отца Бориса, курил и сцену с билетами пропустил, поэтому, когда он увидел меня, зашедшего за тот же магазинчик и переломившегося в истерическом смехе, то растерялся.
— Ты чего? Ну, хватит ржать, чего ещё случилось? Куда мы теперь? Неужели в Уранополис? Благословил? (Я во время вопросов говорить не мог, а только тряс головой и захлёбывался беззвучным смехом.) А эти? С ним? Ну, надо же…
— Ох! — выдохнул я и вытер слёзы. — Пойдём прощаться.
Отец Мартиниан и сибиряки уже стояли подле автобуса. Мы обнялись. Я дал Серёге деньги с наказом купить в Пантелеймоне икону для моего товарища, мы обещали встретить их в Уранополисе и организовать ужин. Всё складывалось изумительно. Мы попрощались до завтра, помахали рукой, и автобус уехал.
Мы, всё ещё обалдевшие от случившейся перемены, пошли к парому. По ходу я рассказал Алексею Ивановичу, как решалась наша судьба. Тот прокомментировал:
— Это — Господь, как услышал, что ты ещё раз причащаться собрался, так решил: хватит.
— А мне кажется, Господь проверил: научились ли мы чему-нибудь на Афоне или нет?
— И чему мы научились?
— Понимать, что нечего заботиться о своём попечении. Мы выработались на Афоне, наших духовных сил хватило на неделю. Я даже не представляю, как бы я сегодня молился. Не потому, что я не могу или не хочу, но это всё равно было бы не то, что в первый да и во все остальные дни. Господь знает, что я — слабый человек и силы мои кончились. Но сможем ли мы ради Него отказаться от человеческих слабостей? И ведь тяжело было. И если бы не отец Мартиниан, мы бы не отказались. А когда мы приняли решение и перестали переживать о море и ужине у Яны, Он отпустил нас. Он же видит: какие из нас нынче молитвенники. Махнул рукой: ладно, отдохните пока.
— Вот, а ты ещё причащаться хотел.
— Это я так… Недостоин, недостоин. Поедем вино пить. И заметь, как легко согласились и обрадовались.
— Стыдно, конечно, — согласился Алексей Иванович, — но всё равно как-то легче на душе. Всё-таки не сами по себе сбегаем, а по благословению.
— Больно резко оборвалось. Я уже, в общем-то, настроился, а вот-вот уедем…
— Пора прощаться с Афоном. Давай, говори торжественную речь!
Алексей Иванович не шутил, я почувствовал это и постарался проникнуться моментом.
— Я хочу сказать… А что я, собственно, хочу сказать?.. Нет, что я могу сказать… Господи, я даже не знаю, что сказать!
Сию софистскую речь на берегу Эгейского моря прервал мягкий голосок:
— Ребят, можно вас попросить?
Перед нами стоял молодой человек с боксёрской причёской и характерной золотой цепью.
— Ну, — не то разрешил, не то отказал Алексей Иванович.
Паренёк на секунду задумался над прозвучавшим ответом, потом, видимо, решил не забивать голову и дружески улыбнулся:
— Помогите, пожалуйста.
Что ж, за «пожалуйста», мы — «ради Бога». Мы помогли перенести из машины штук двадцать больших тяжёленьких картонных коробок. Так мы отвлеклись от пафосного прощания и переместились в зал таможни — ничем не приметное каменное сооружение, где деревянная то ли перегородка, то ли заборчик отделяла нас от перехода в мир.
Алексей Иванович аккуратно приставил к стене двадцатую коробку и, вытерев выступивший пот, спросил:
— Иконы?
— Да, — ответил запыхавшийся паренёк. — Здесь замечательные мастера. В России очень ценятся.
— Понятно, — протянул Алексей Иванович.
— Да нет, всё законно, — немного обиделся паренёк. — Мы собираем их здесь у одного подвижника, а потом перевозим в Россию.
— У отца Афанасия?
— У него, — несколько удивился паренёк нашей осведомлённости и отвернулся, решив, наверное, что и так наговорил нам лишнего.
Мы никак не хотели обидеть духовное чадо отца Афанасия и коробки через таможню носили с особой старательностью. А нас и в этот раз не проверяли, может, конечно, и потому, что, таская коробки с иконами, мы несколько раз переместились из одного мира в иной и таможенник нас посчитал за разнорабочих.
Наконец иконы были составлены на паром и мы, оставив чадо отца Афанасия бдеть подле перемещаемых ценностей, поднялись наверх.
Машина заработала, по корпусу пробежала железная дрожь, и паром отвалил от причала.
Ну, хоть бы прощальный гудок!
Вот мы уже и не на афонской земле.
Мы вглядывались в отдаляющийся берег, стараясь впечатать его в память, в душу, в существо во всей его красе, величии, во всех изломах, расселинах и высотах.
И у нас были предательски счастливые лица.
— Вон Ксиропотам, — сказал Алексей Иванович.
А я продолжил:
— А по той тропке, вдоль горы, наверное, они и идут.
Мы посмотрели друг на друга.
— Ты чего лыбишься? — спросил Алексей Иванович. — Радуешься, поди, что утёк? Уже тарелку борща у Яны представляешь, так?
— Ты сам сказал… Хотя, знаешь, не буду скрывать: я — счастлив. Господь показал, что так жить можно. Даже не так: я увидел, как надо жить. Это не значит, что я вернусь и так заживу. Но я всегда буду помнить, как надо жить. У меня будет то, к чему я буду тянуться. И потом — я понял, насколько я слабый человек. Сам, без Бога, я ничего не могу. И вот оттого, что я это понял, — счастлив!
— Ну что ж, у тебя всё же получилась прощальная речь. А вот и Пантелеймон.
Мы перекрестились на золотые купола русского монастыря, и само собою запелось: Богородице Дево, радуйся. Благодатная Марие, Господь с Тобою…
Эпилог
Дальше писать неинтересно. Всё по-земному скучно и обыденно. Я перестал видеть так, как виделось на Афоне. Можно, конечно, накидать несколько литературных рассказиков, но этим и так есть кому заняться.
Мы, конечно, помогли чаду отца Афанасия погрузить иконы на поджидавшую его у причала машину. Он даже предложил нас куда-то подвезти, но нас ждала Яна.
У Яны мы по-свински объелись. Она с радости, что всё у нас хорошо прошло, вынесла полную супницу человек на шесть крепкого мясного супа. По две тарелки мы умяли быстро, потом уже давились, но всё равно ели. Вернулись, что называется, поросята.
Так ведь потом попёрлись ещё к знакомой Яны за хорошим вином.
На следующий день ни на завтрак, ни на обед мы не ходили. Обошли впавший в спячку городок. Зашли на службу в пустоватую церковь, очень симпатичную внешне и непривычную рядами стульев внутри. На клиросе очень хорошо пел светлый юноша, совсем не похожий на грека. После службы он вышел из храма, сел на прислонённый к ограде мотоцикл, надел шлем, махнул кому-то рукой, дал по газам и уехал. Воздух городка треснул от его мотоцикла и ещё долго приходил в себя, как случайно разбуженный среди ночи человек.
Ходили по магазинчикам. Сначала просто так, потом задались целью купить кофейные чашки с характерным греческим изгибом, которыми пользовались в гостинице. Точно таких не нашли, но похожий сервиз купили на остатние деньги и разделили его пополам.
Таскали в пакете приобретённую вчера за пять евро полуторалитровую бутыль очень приятного вина и время от времени присаживались на попадавшуюся лавочку и отхлёбывали из неё. На небольшой набережной, глядя в серое небо и такое же серое море, которые сливались и закрывали собой Афон, Алексей Иванович и срифмовал «полтора кило» и «паракало».
Он-таки полез в море и наступил там то ли на ежа, то ли ещё на какую-то гадость, отчего не мог наступать на пятку и долго, сидя в гостинице, чертыхался, выковыривая иголки и приговаривал: «Вот, говорил мне батюшка: не купайся в море, не купайся…». Я тоже, поддавшись искушению, полез в море, но меня тут же сшибло волной, другой накрыло полностью, и я на четвереньках по скользким голышам кое-как выбрался на твердь.
Дождались сильно задержавшийся из-за непогоды паром с отцом Борисом и Серёгой. Серёга передал мне икону и успел рассказать, что по поводу появления отца Мартиниана в Пантелеймоне тамошние монахи устроили вечерю с вином и беседой на виноградниках. И они были причислены к приглашённым. Братья наши торопились на автобус до Салоник, который должен был вот-вот отправиться. Мы, кажется, уже в третий раз попрощались и пошли к Яне ужинать, испытывая к сибирякам небольшую зависть оттого, что они провели вчерашний день с монахами на виноградниках за беседой, и оттого, что они уже уехали из этого уснувшего городишка, а нам ещё предстояло коротать ночь с включённым на полную мощь обогревателем.
Ужин у Яны скрасила подсевшая к нам тётушка, которую, будь мы в России, приняли бы за бомжиху, жаждущую опохмелки: вся она была сморщенная, одета в поношенный спортивный костюм, а сверху накинута курточка, какие обычно оставляют на даче. Надо признать, что мы и приняли её за побирушку и угостили вином. Она подсела к нам и разговорилась. Афон научил нас: случайного нет. Значит в пустом кафе к нам должна была подсесть женщина и начать рассказывать. И мы внимательно слушали.
Сама она из Москвы. Тяжело заболела. Родня отказалась от неё, более того, открыто ждали, когда она умрёт, чтобы забрать квартиру. Она продала квартиру в Москве, половину денег отдала детям, а себе купила домик в Подмосковье. Но и там покойно жить родственники ей не давали. Она рассказала всё священнику, и тот неожиданно сказал: «А ты продай здесь всё и езжай куда-нибудь поближе к Афону»[162]. Сначала совет казался безумием. Но и жить, зная, что близкие люди только и ждут твоей смерти, было невыносимо. Она продала дом и приехала в Уранополис. Здесь купила небольшой домишко, остатки денег положила в банк да ещё каким-то образом получает пенсию. Так она живёт пять лет и счастлива. Летом выходит на берег моря, ставит зонтик от солнца и любуется Афоном, говорит, что в ясные дни его хорошо видно. Нам она сказала: «Вы счастливее меня, нам, женщинам, туда нельзя».
Господи, мы сами не знаем, не ценим Твоих даров. Ведь теперь у нас есть то, чего нет у многих — Афон, каким Ты открыл его нам.
На следующий день мы выехали в Салоники. Хозяйка гостиницы подарила нам так понравившиеся чашки, но всё равно настроение было нерадостное. Появилось раздражение.
В аэропорту мы снова встретились с отцом Борисом и Серёгой. Те рассказали, как с утра совершили экскурсию по Салоникам, особенно их впечатлил храм Дмитрия Солунского с подземными катакомбами[163].
Рейс задерживался. Мы бесцельно шатались по вокзалу. Сошлись с ещё несколькими такими же поклонниками, которые легко узнавались среди цветастой толпы — у всех было отстранённо-грустное выражение. Один молодой человек, оказывается, поднимался на вершину Горы и провёл там ночь в обществе грека и поляка.
Наконец открыли приёмник, но как только запустили половину, а мы, ведомые неугомонным отцом Борисом, оказались среди первых, снова объявили, что рейс откладывается, и обратно попавших в каменный мешок не выпускали. Недалеко от нас сидели бойкие тётки, одна из них испросилась у стражников на волю и принесла бутылку водки. Народ оживился. К стражнику потянулись делегации. Отец Борис подмигнул: нам, мол, ходить не надо, он купил бутылку раки, точно такую же нам подносили на Афоне.
Водка оказалась настолько гадкой, что мне натурально стало плохо, показалось, что повторяется приступ, после которого я попал в больницу. «Не хватало свалиться, народ сбежится, как противно всё…». Был бы на Афоне — молиться начал, а тут отчего-то не мог.
«Главное — не отчаиваться, главное — не отчаиваться», — повторял я. А братия выпила по второй, и Алексей Иванович стал рассказывать о пророчестве отца Николая, что-де не все самолёты долетают.
Я отошёл к большому окну, за которым садились и взлетали самолёты, и уткнулся лбом в холодное стекло.
Позвонил домой. Ждут. Любят. Этого не говорили, я чувствовал. Чего я, собственно, раскис? Мне есть для кого жить.
Но боли в животе не проходили. Более того, как только после звонка домой стала отходить душевная тягота, они усилились. Я хотел домой. Туда, где любят и ждут.
Мне казалось: всем вокруг хорошо и только я нахожусь на тонком пределе.
Я сел в дальнем углу зала, сложил руки и нечаянно почувствовал на запястье чётки. Я снял и стал молиться. Я понимал, что молитвенник из меня никакой, что слова произношу механически, только чтобы отгородиться от окружающего, но мне стало легче. По крайней мере, боли притихли. А скоро и самолёт наш прилетел.
Первый раз я видел, чтобы в самолёт грузились так быстро, как в автобус на конечной остановке. Никто ничего не проверял, в салоне не успели толком рассесться, как уже взлетели. Ну и слава Богу.
В «Домодедово» в очередной раз попрощались с отцом Борисом и Серёгой и чуть было не поругались с Алексеем Ивановичем. Причём ни говоря друг другу ни слова.
Сгладил всё верный товарищ, который в метельную ночь вышел встречать нас на улицу. Ему мы, кстати, и везли икону из Пантелеймона.
На следующий день мы тепло и даже трогательно расставались с Алексеем Ивановичем на Комсомольской площади. Просили прощения. Хотя как можно просить прощения у самого себя. А мы чувствовали себя единым целым. И опять ощущение, доступное, как мне кажется, только в христианском миропонимании: мы были одним целым — мы глядели на мир и понимали его одинаково, и в то же время каждый оставался самостоятельной личностью со своими особенностями, привычками, характерами.
Он пошёл на Ярославский, я — на Казанский.
Ночью в поезде я не мог уснуть. Монахи на Афоне вставали на молитву, а я думал: зачем я ездил на Афон? Зачем Господь привёл меня туда? И Афон стал частью меня — зачем? И как я смогу распорядиться этим даром?
Послесловие редактора
Рукопись принесла немолодая сухонькая женщина.
Таких можно встретить в храмах, они следят за подсвечниками, протирают иконы, раздают просфоры. Я даже подумал: почему ангелов изображают юношами с греческими кудряшками — вот же они.
Было начало лета. Хотелось на дачу. Или вообще куда-нибудь. И тут ангел с объёмной рукописью.
— А почему вы решили принести её нам?
— А куда ещё? — удивилась женщина.
Ну, да… Я взял папку, раскрыл её и прочитал: «Паракало».
— Странное название. Вы что, хотите удивить, показать свою образованность?
Женщина молчала.
— Так о чём… м-м… сие… повествование?
— Вы прочтёте и всё узнаете…
В общем, грамотно отвечает: хорошую литературу пересказать нельзя.
— Это ведь, — я похлопал по увесистой папке, — долго читать придётся. С месяц, не меньше…
Женщина кивнула и, как показалось, вздохнула с облегчением. И так же, как и появилась, тихо исчезла.
По мере истечения установленного срока чувство должника всё более тяготило меня, но объём папки страшил ещё больше, и я всё тянул, наконец, чуть не в последний день открыл папку.
И рукопись увлекла. Теперь уже я с нетерпением ждал, когда придёт сухонькая женщина. У меня накопилось много вопросов, и первый: кто автор книги?
Но женщина в оговоренные сроки не появилась, не появилась она и через два месяца, и через три, а в сентябре я понял, что она не придёт вовсе.
Одно время я взялся сам вычислить автора, но когда уже почувствовал близость разгадки, что-то остановило: ведь были причины у автора не подписываться и не появляться в редакции? Так зачем я пытаюсь узнать то, что знать необязательно? Действительно, так ли уж важно, кто написал книгу? Если автору будет угодно объявить себя после публикации — пожалуйста.
Но вот с публикацией возникли сомнения. Мне хотелось напечатать рукопись, но казалось, что такой вольный и даже ироничный тон повествования неуместен для рассказа о Церкви, тем более — о её святынях.
Но и просто так оставаться под спудом эта рукопись не могла. И тогда пришло решение совершить путешествие точно по тому маршруту, который описывается в книге.
После того как вернулся, понял, что опубликую рукопись хотя бы потому, что благодаря ей совершил это паломничество.
Может быть, эта книга откроет путь на Святую Гору кому-то так же, как и мне.
Особо благодарю настоятеля скита Ксилургу иеромонаха Николая (Генералова), благословившего публикацию, монаха Агафодора, протоиерея Алексия Агеева и протоиерея Сергея Гусельникова, много потрудившихся над исправлением неточных мест.
Также благодарю писателей Алексея Смоленцева, Дмитрия Агалакова, Сергея Жигалова, Александра Игнашова, оказавших неоценимую помощь в работе над рукописью.
Со своей стороны я как редактор постарался минимально вторгаться в текст рукописи, а все комментарии, примечания, уточнения вынес в конец книги, дабы они не отвлекали читателя от повествования.
Редактор
Комментарии
1
Παρακαλω(греч.) — пожалуйста.
M. Скабалланович раскрывает ещё одно значение слова Παρακαλω: «Употребление на вечерне и утрени молитвы с таким содержанием, как великая ектения, основывается на известном увещании, выраженном притом с особою силою (Παρακαλω — «молю», заклинаю). (Скабалланович M. Толковый Типикон. — M.: Сретенский монастырь. 2004. - 530 с.)..
(обратно)
2
Молитва с раскольниками и еретиками ведёт к отлучению от Церкви: 10, 65 Апостольские правила.
(обратно)
3
Поклонение духу учителя, зла. Языческо-оккультное учение о раскрытии «внутренних возможностей» приводит к общению с демонами, одержимости…
(обратно)
4
Православная Церковь предупреждает, что оккультизм с учением Христа Спасителя ничего общего не имеет и что сочинения вышеперечисленных и прочих оккультных авторов — это волчья яма, уготованная дьяволом для неопытных и в своей гордыне самонадеянных. Христианин через оккультизм, вступая в углублённое общение с демонами, отпадает от Бога и губит свою душу.
(обратно)
5
Независимо от вида карточной игры или гадания, богоборческая символика карт призвана кощунственно издеваться над страданиями Христа Спасителя.
(обратно)
6
У американских индейцев воскурение табака имело ритуальное значение — поклонение духам-демонам. Курящий табак христианин — предатель Бога и демонопоклонник
(обратно)
7
Они привели к мученической кончине Иоанна Крестителя, после которой танцы для христиан являются глумлением над памятью Пророка.
(обратно)
8
Спираль и таблетки убивают зачатый плод на самой ранней стадии. Это тот же аборт, только без операции.
(обратно)
9
Профессиональный спорт повреждает здоровье и губит душу развитием в ней гордости, тщеславия, чувства превосходства, презрения, жажды обогащения.
(обратно)
Примечания
1
Афон (Святая Гора) — крупнейшее в мире средоточие православного монашества, расположено в Греции на полуострове Айон-Орос. Находится под церковной юрисдикцией Константинопольского Патриархата. На Святой Горе, пребывающей под покровительством Божией Матери и называющейся уделом Пресвятой Богородицы, уже более тысячи лет непрестанно возносятся к Богу молитвы иноков (в настоящее время число монашествующих превышает 1700).
В древности порядок монашеской жизни на Афоне определяли как неписаные обычаи, так и письменные монастырские и общеафонские уставы (типиконы), а также указы и постановления византийских императоров, турецких султанов и Константинопольских патриархов. В1860, 1862 и 1877 гг. османские власти пытались установить законодательство для Афона, но эти акты (канонизмы) не были приняты монашеским сообществом. В 1911 г. при содействии Константинопольской Патриархии афонские старцы определили «Главные канонизмы Святой Горы», которые не были утверждены турецким правительством по причине начавшейся войны.
В 1912 г. Афон стал частью Греческого государства и в 1924 г. получил в этом качестве окончательное международное признание. 10 мая 1924 г. пятичленная комиссия чрезвычайного Двойного собрания Святой Горы выработала «Уставную хартию Святой Горы Афонской», которая была утверждена правительством и парламентом Греции (законоположение от 10 сентября 1926 г.). Устав из 188 статей был объявлен «вытекающим из императорских хрисовулов и типиконов. Патриарших сигиллиев, султанских фирманов, действующих Главных канонизмов и древнейших монашеских уставов и правил» (ст. 188). В настоящее время этот документ является основным законодательным актом, действующим на Афоне.
Согласно Уставу, Святая Гора состоит из 2 °Cвященных Царских Патриарших ставропигиальных монастырей, располагающихся по издревле установившемуся обычаю в следующем иерархическом порядке:
1) Великая лавра во имя прп. Афанасия Афонского;
2) Ватопед в честь Благовещения Пресвятой Богородицы;
3) Иверский монастырь (Ивирский, Ивирон) в честь Успения Богородицы;
4) Хиландар (Хиландарь, Хилендар) в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы;
5) монастырь прп. Дионисия (Дионисиат) в честь Рождества св. Иоанна Предтечи;
6) Кутлумуш в честь Преображения Господня;
7) Пантократор (Пандократор) в честь Преображения Господня;
8) Ксиропотам во имя сорока мучеников Севастийских;
9) Зограф во имя вмч. Георгия Победоносца;
10) Дохиар во имя св. Архангелов;
11) Каракал во имя апостолов Петра и Павла;
12) Филофея монастырь (Филофей) в честь Благовещения Пресвятой Богородицы;
13) Симонопетра (Симопетра) в честь Рождества Христова;
14) монастырь св. Павла в честь Сретения Господня;
15) Ставроникита во имя св. Николая Чудотворца;
16) монастырь прп. Ксенофонта (Ксенофонт) во имя вмч. Георгия Победоносца;
17) монастырь прп. Григория (Григориат) во имя св. Николая Чудотворца;
18) Эсфигмен (Есфигменский) в честь Вознесения Христова;
19) Русский вмч. Пантелеймона монастырь (Русик, Свято-Пантелеимонов);
20) Кастамонит (Констамонит) во имя св. первомч. Стефана.
Только эти 20 монастырей имеют права собственности на Афоне.
Все прочие — зависимые монашеские учреждения — скиты, келлии, каливы, исихастирии, кафизмы с их территориями и пристройками являются неотчуждаемой собственностью какой-либо из перечисленных обителей. Изменять количество монастырей и их отношение к зависимым учреждениям не разрешается. Превращение скитов в монастыри, или келлий в скиты, или калив в келлии категорически запрещается (ст. 1–3,126–141). Ни одно из священных жилищ на Афоне не может отклониться от главного своего предназначения и преобразоваться в мирское (ст. 4). Все монастыри Святой Горы находятся под духовной юрисдикцией Константинопольского Патриархата, и в них «не разрешается поминовение никого другого, кроме имени Вселенского [Константинопольского] Патриарха» (ст. 5). Все живущие на Святой Горе монахи, какой бы они ни были национальности, «считаются приобретшими греческое гражданство» (ст. 6).
Монастыри самоуправляются по своим внутренним уставам (канонизмам), принятым ими и утвержденным Священным Кино- том (ст. 9). Большинство ныне действующих монастырских канонизмов были приняты в 1920–1980 гг. Внутренний устав определяет устройство монастырского жительства, порядок избрания монастыреначальников, их права и обязанности, общие предписания относительно монашеской жизни, в т. ч. богослужебные указания, хранение книг, попечение о св. мощах, святынях и библиотеках. По своему устройству монастыри делятся на общежительные (киновиальные) и особножительные (идиоритмийные). Общежительный монастырь не разрешается превращать в особножительный, но особножительный преобразуется в общежительный по требованию большинства старших братий (чей постриг превышает 6 лет); решение о преобразовании монастыря в общежительный принимается Священным Кинотом и доводится до сведения Константинопольского Патриарха на предмет издания соответствующего сигиллия (Патриаршего указа) (ст. 85). В 1960 г. особножительными были 9 афонских монастырей: с 1992 г. все монастыри являются общежительными.
Скиты зависят от монастырей, на земле которых они расположены, что определяется заключенными между ними письменными и традиционными канонизмами и Патриаршим сигиллием (ст. 143). В Уставе перечислены 12 действующих на Афоне скитов. Скиты представляют собой небольшие посёлки, состоящие из хижин-калив, каждая из которых имеет 1–2 комнаты, храм и хозяйственные пристройки. В центре находится соборный храм (кириакон). Каждый скит управляется дикеем (скитоначальником). советниками и собором старцев. Скитские монахи занимаются сельским хозяйством, различными ремеслами и рукоделиями. С XVIII в. многие скиты имели национальную принадлежность, отличную оттого монастыря, на землях которого они находились: скит Богородицы был болгарский (до сер. 80-х гг. XX в.). Андреевский — русским, Ильинский — украинским, Предтеченский — румынским (остается таковым до настоящего времени). Подобное явление было характерно и для многих келлий.
Келлии представляют собой отдельные монашеские жилища, обычно это двух-или трехэтажное здание с пристроенным к нему храмом. Главенствующий монастырь уступает келлии за определенную плату посредством оформления долгового соглашения в преемственное владение малым общинам, состоящим из старца и 2–3 его учеников, составляющих синодию (ст. 161). Келлиоты живут своим трудом, возделывая виноградники, масличные сады и огороды на приписанных к келлиям земельных участках, находящихся в их исключительном пользовании.
Каливы являются жилыми постройками небольших размеров и. в отличие от келлий, не имеют земельных участков. Каливиты занимаются ручным трудом или выполняют за определённую плату работы для других обителей.
Кафизмы — небольшие жилища, расположенные близ монастырей и находящиеся на их содержании. Обычно здесь уединяются подвижники, достигшие высот созерцательной жизни, за которыми при этом сохраняются и келлии внутри монастыря.
Исихастирии (места безмолвия) и аскитирии (места подвижничества) находятся в пустынных и труднодоступных местностях Катунакии, Керасии (Керасья, Кераша), Каруля, где в уединении или вместе с одним братом-сподвижником подвизаются отшельники. Сюда обычно приходят иноки, прошедшие испытание киновиального жития и стремящиеся подражать духовным подвигам древних молчальников-исихастов.
Статус Святой Горы закреплен в ст. 105 действующей Конституции Греции (принятой в 1975 г., дополнена в 1986 г.; повторяет ст. 109–112 Конституции 1927 г.): «1. Афонский полуостров от Мегали-Вигла и далее, образующий округ Святой Горы, является, в соответствии со своим древним привилегированным положением, самоуправляющейся частью Греческого государства, суверенитет которого над ним остаётся неприкосновенным. В духовном отношении Святая Гора пребывает под непосредственной юрисдикцией Вселенской Патриархии. Все монашествующие на ней приобретают греческое гражданство без каких-либо формальностей, как только они принимаются в число послушников или монахов. 2. Святая Гора в соответствии со своим установленным порядком управляется двадцатью её священными монастырями, между которыми поделен весь Афонский полуостров, и её земля не подлежит отчуждению. Управление осуществляется представителями священных монастырей, составляющими Священный Кинот. Категорически запрещается какое бы то ни было изменение системы управления или количества монастырей Святой Горы, их иерархического строя и их взаимоотношений с зависящими от них учреждениями. На её территории запрещается пребывание иноверцев или раскольников. 3. Подробное определение святогорского распорядка и способа его действия содержит Устав Святой Горы, составленный и принятый двадцатью священными монастырями в сотрудничестве с представителем государства и утверждённый Вселенской Патриархией и греческим парламентом. 4. Строгое соблюдение святогорского распорядка в отношении его духовной части находится под верховным надзором Вселенской Патриархии, в отношении же административной части — под наблюдением государства, которому принадлежит исключительное право поддержания общественного порядка и безопасности. 5. Вышеизложенные полномочия государства осуществляются через губернатора, права и обязанности которого, равно как и осуществляемая монастырским начальством и Священным Кинотом судебная власть, и, наконец, таможенные и налоговые привилегии Святой Горы определяются законом».
На Афоне существует две системы администрации — гражданская и монастырская. Территория Афона составляет отдельную административно-территориальную единицу (ном) Греческой Республики. Гражданское управление осуществляет губернатор (управляющий, префект) Святой Горы, подчиняющийся Министерству иностранных дел Греции. По традиции, губернатор Афона назначается из числа профессоров богословского факультета Фессало-никийского университета. В его ведении находятся полиция, отдел регистрации иностранных граждан и таможня.
Высшим законодательным и судебным органом монастырского управления Святой Горы является Чрезвычайное двадцатичленное собрание, состоящее из настоятелей всех 20 монастырей и собирающееся дважды в год: через 15 дней после Пасхи и 20 августа (ст. 43). Исполнительная власть принадлежит Священному Киноту и Священной Эпистасии. Священный Кинот Святой Афонской Горы является постоянным органом и состоит из представителей (антипросопов) всех 20 монастырей, каждый из них избирается своим монастырём в течение 15 первых дней января сроком на 1 год (ст. 11 и 14). На заседаниях, проходящих 3 раза в неделю, должны присутствовать не менее 2/3 членов Кинота, по приглашению их может посещать губернатор Святой Горы.
Священная Эпистасия, или Надзор, собирается с начала июня по конец мая из представителей ежегодно сменяющих друг друга пяти четвериц, на которрые поделены 20 монастырей: I. Великая лавра, Дохиар, Ксенофонт, Эсфигмен; II. Ватопед, Кутлумуш. Каракал, Ставроникита; III. Иверский, Пантократор, Филофея, Симонопетра; IV. Хиландар, Ксиропотам, Св. Павла. Григория: V. Дионисия, Зограф. Русский, Кастамонит. Первый по порядку («прот» — первый) член четверицы носит титул «протэпистата» (первого надзирателя), председательствует в Эпистасии и держит жезл прота (ст. 28). Все эпистаты равны между собой: каждый из них получает одну часть четырехчастной печати Священного Кинота с изображением Богородицы «Пространнейшей»; в отсутствие какого-либо эпистата его часть печати может быть передана его представителю, но не другому члену Эпистасии (ст. 29–31). В случае равного количества голосов принятие решения передаётся в Кинот. Священная Эпистасия следит за поддержанием чистоты и порядка в Карее, устанавливает цены на продукты, надзирает за поведением и изгоняет нарушителей правил силами блюстителей порядка (отряды сейменидов и сердаров), при необходимости прибегая к содействию находящихся в Карее государственных полицейских.
Постоянные монастырские суды (дикастирии) 1-й ступени состоят из игумена и собора старцев монастыря. Суд 2-й ступени представляет Кинот Святой Горы, принимающий апелляции только на суровые наказания в течение 15 дней со дня оповещения обвиняемого; мелкие наказания считаются окончательными и отмене не подлежат. Высшая судебная власть принадлежит Чрезвычайному собранию. Константинопольский Патриарх и его Священный Синод выступают в качестве верховной судебной инстанции в вопросах духовного характера (касающихся чистоты церковного вероучения и канонической дисциплины) (ст. 41–83). Уголовные дела подлежат компетенции гражданского суда в Фессалонике (ст. 7)
(обратно)
2
М. Скабалланович раскрывает ещё одно значение слова παρακαλω: «Употребление на вечерне и утрени молитвы с таким содержанием, как великая ектения. основывается на известном увещании, выраженном притом с особою силою (παρακαλω — «молю, заклинаю». См: Скабалланович М. Толковый Типикон. М.: Сретенский монастырь, 2004).
(обратно)
3
Архондарик — гостиница для паломников на Афоне
(обратно)
4
Афонское подворье — представительство Русского монастыря Святого Пантелеимона, расположенного на Святой Горе Афон. Возобновлённое в Москве в 1992 г., оно осуществляет духовную связь с «монашеской республикой». Адрес: Москва, ул. Гончарная, д. 6.
(обратно)
5
Автор не совсем точен: отпуст — это краткое, завершающее богослужение молитвенное благословение священника, произносимое на солее, по выходе из царских врат. В данном случае, скорее всего, имелось в виду, что благословение священником народа продолжилось по окончании службы.
(обратно)
6
Порт, с откуда паромы отплывают на Афон.
(обратно)
7
Разрешение на пребывание на Святой Горе. Обычный диамонитирион выдаётся на четыре дня, и в нём указываются монастыри, в которых может быть предоставить ночлег.
(обратно)
8
Архондаричный — тот, кто несёт послушание встречать паломников и размещать их в гостинице (архондарике).
(обратно)
9
Великая лавра — древнейшая и самая большая из святогорских обителей, стоит первой в списке афонских монастырей. Монастырь был основан в 963 г. прп. Афанасием на месте древнего города Акрофи. Его строительство было связано с теми изменениями, которые прп. Афанасий ввёл в свой устав на Афоне, в особенности с возвышением общежительного монашества. Финансировал строительство обители император Никифор Фока, близкий друг св. Афанасия. Ещё до своего восшествия на престол Никифор Фока убедил св. Афанасия покинуть монастырь в Вифинии и построить новый на Горе Афон, обещая прийти туда к нему и принять монашество. Однако, оказавшись неожиданно для себя на императорском троне, он старался искупить свою вину за нарушенное обещание щедрыми пожертвованиями на возведение монастырских построек и содержание первых насельников, число которых достигало 80.
После смерти императора монастырь продолжал получать поддержку византийских правителей и процветал с XI по XV в. В лучшие годы в нем насчитывалось более 700 монашествующих. Многоэтажные здания расположены закрытым четырёхугольником, отчего монастырь издалека похож на маленький укреплённый город. Действительно, ему часто приходилось отражать удары пиратов и других захватчиков — каталонцев, франков и турок.
Во дворе монастыря находится собор. Первоначально он был освящён в честь Благовещения Пресвятой Богородицы, но в наши дни престольный праздник его отмечается в день кончины прп. Афанасия, 5 июля. Прп. Афанасий и вместе с ним еще несколько монахов погибли, проверяя, как идёт строительство крыши этого храма: кирпичная кладка под ними обвалилась, и они, упав вниз, разбились насмерть. Фрески этого храма, написаны Феофаном Кипрским, относятся к числу самых совершенных иконописных произведений Афона и считаются лучшими из работ изографа.
Во дворе монастыря расположены крестообразное здание трапезной, несколько маленьких часовенок и другие постройки. Трапезная украшена фресками с изображением древнегреческих философов и законодателей: Филона, Пифагора, Сократа, Аристотеля, Платона и др. В этом выразилась любовь греков к отеческому философскому наследию. В часовне Сорока мучеников находятся гробница и мощи прп. Афанасия и известная икона Богородицы «Экономисса». В часовне прп. Афанасия хранятся железный крест и игуменский посох святого. Рядом стоит часовня под названием «Кукозелисса». В ней находится икона, с которой связана интересная история. Однажды в Субботу акафиста во время Великого поста один из монахов, прп. Иоанн Кукузел, заснул перед этой иконой во время пения стихиры. Во сне он увидел, как Божия Матерь положила ему в руку золотую монету в награду за его усердие к пению. Проснувшись, он обнаружил эту монету в руке.
Возле храма стоит бело-красный каменный фиал — самый большой на Афоне сосуд для освящения воды. Над ним растут два тысячелетних кипариса, посаженных, согласно преданию, самим св. Афанасием и его сподвижником монахом Евфимием. Над фиалом построен свинцовый купол, который поддерживают колонны, увенчанные турецкими капителями и украшенные древним византийским барельефом. Под сводом купола находится роспись, изображающая сцену крещения Христа. В центре огромного сосуда (около 2,5 м в диаметре) возвышается бронзовая труба с фигурами фантастических животных, из уст которых льётся вода, и царственным орлом с распростёртыми крыльями.
Монастырское казначейство, трапезная и библиотека просто великолепны. Среди сокровищ монастыря — более 20 тыс. книг и рукописей, древних ценных фресок и священных предметов, в т. ч. Библия в посеребрённом переплёте, украшенном драгоценными камнями. — подарок императора Никифора Фоки.
Сейчас в Великой лавре живет примерно 45 монахов.
Наиболее почитаемая святыня монастыря — часть Животворящего Древа Креста Господня в драгоценном кивоте, украшенном драгоценными крупными перлами, дар св. Афанасию его друга императора Никифора Фоки, как это видно из подписи. Крест хранится в золотом ковчеге и обычно употребляется для водосвятия. Этим же Крестом освящают 14 сентября закваску для хлебов на весь год.
Деревянный крест св. Афанасия в железном окладе, который носил преподобный, хранится здесь же. Кресту приписывают целительные свойства.
Святые мощи: глава св. Василия Великого: глава св. Михаила Синадского; глава св. Александра: глава и левая рука св. мч. Минодоры; глава св. Иоанна Кукузеля; глава св. вмч. Евстратия: кровь, смешанная с землею, св. вмч. Димитрия; стопа ноги св. мч. Кирика; правая рука св. апостола Андрея Первозванного: кровь св. Иоанна Предтечи: части св. Сампсона Странноприимца, св. царей Константина и Елены; части кости Григория, свт. Великой Армении; глава св. мч. Иакова Персянина; глава прп. Нила Мироточивого; глава св. вмч. Меркурия; локоть левой руки св. Иоанна Златоуста; часть главы св. Феодора Стратилата; часть главы первомч. Стефана; правая рука новомч. Феодора Византийского и др.
(обратно)
10
Дафни — порт Святой Горы, конечный пункт прибытия парома с материка. В Дафни находятся порт, таможня, почта, полиция, гостиница, церковные лавки, а также склады и дома для приезжающих на Афон рабочих.
(обратно)
11
Столица Афона Карея (Кариес) расположена в горной местности в центре полуострова Афон, на высоте 370 м над уровнем моря; ее площадь приблизительно 2 га.
Карея была основана в IX в. первыми афонскими монахами. Затем сюда был переведён административный центр из района Ксерского канала. Первоначально он назывался Протат (от греч. πρωτος; — «первый»). Название «Карея» появилось позднее. Этимологически это название происходит от греч. «каридия» (ореховое дерево), поскольку в этой местности произрастает много орешника.
Сейчас Карея — место заседания Священного Кинота и административный центр Святой Горы.
(обратно)
12
Монастырь Ватопед построен на месте древнего города Дион (города Зевса). Это один из самых древних, богатых и обширных монастырей на Святой Афонской Горе. По преданию, он был основан равноапостольным царем Константином в первой пол. IV в., но в том же столетии был разорен богоотступником Юлианом. В конце того же столетия он был восстановлен греческим императором Феодосием в признательность Богу за спасение от потопления его царственного сына Аркадия. В 862 г. Ватопед был вторично разорён арабами, а в X в., по совету прп. Афанасия Афонского, возобновлен тремя адрианопольскими богатыми гражданами, братьями Афанасием, Николаем и Антонием.

В XII–XIII столетиях святые Савва и Симеон, самые чтимые сербские святые, были монахами Ватопеда, а в XV в. членом братства Ватопед был св. Максим Грек. В 1749 г. именно здесь открылась знаменитая Афонская академия, которая давала образование в трудные для Греции времена.
Соборный храм монастыря, один из самых обширных на Афоне, построен в X в. в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. В нем сохранились фрески и мозаики XIV в. В храм ведёт величественное преддверие, а из него — вход в два просторных притвора, внешний и внутренний. По обеим сторонам притворов — два придела: правый свт. Николая Чудотворца, левый — св. вмч. Димитрия Солунского; над последним приделом находится небольшой придел на хорах во имя Пресвятой Богородицы Отрада (Утешение).
Братская усыпальница монастыря сохраняет в возможной целости кости умершей братии в течении более десяти веков. По афонскому обычаю, останки каждого погребенного монаха через три года выкапывают и кости слагают в общую усыпальницу.
В библиотеке хранится одно из самых богатых и редких собраний книг и рукописей. Особенная драгоценность — экземпляр Птолемеевой географии с картами.
Колокольня монастыря относится к 1427 г. и считается самой древней на Святой Горе Афон.
Сегодня в монастыре подвизаются 60 монахов, ещё 40 проживают вне монастыря в двух скитах, 26 келлиях и одной кафизме.
Святыни монастыря: главы св. Георгия Богослова и св. Андрея Критского; нога св. апостола Варфоломея: части мощей св. вмч. Феодора Стратилата: стопа св. Параскевы Римляныни; частица мощей мч. Кирика; часть главы мч. Сергея и мч. Вакха; часть главы сщмч. Харалампия; часть правой руки сщмч. Ермолая: часть правой ноги вмч. Пантелеймона; часть руки мч. Трифона; часть руки Иоанна Милостивого: часть плеча архидиак. Стефана; часть руки мц. Марины; глава прп. Евдокима Ватопедского; часть главы свт. Модеста; честное миро вмч. Димитрия Солунского; Честный пояс Богородицы.
(обратно)
13
Филофей — один из древнейших на Святой Горе монастырей, своему названию обязан св. прп. Филофею, современнику св. Афанасия Афонского, который основал обитель в X в. и являлся её ктитором.
В древности на этом месте стоял храм, построенный христианами ещё до заселения Святой Горы иноками. Источники упоминают также о существовании на этом месте языческого святилища (недалеко, на границе лаврских, филофеевских и иверских владений находился древнегреческий город Клеонэ). Монастырская летопись от 973 г. говорит: «…на месте, где теперь стоит соборный храм, существовал прежде идольский храм». Предание повествует, что в тот день, когда настигнутая бурей Матерь Божия прибыла на Афон, его жители, по пророческому известию, побежали встречать вступающую на берег Богоматерь. Посреди монастырского двора располагается соборный храм, освящённый в честь Благовещения Пресвятой Богородицы, построенный в 1746 г. и расписанный в 1752 г. Сохранились росписи этого периода. Здесь находится чудотворная икона Богородицы Гликофилуса (Сладкое Лобзание), по преданию, написанная евангелистом Лукой.
Монастырь Филофей долгое время оставался незаметным на Афоне, несмотря на щедрую помощь, получаемую от византийского императора Никифора Вотаниата (1078–1081). В XIII и XIV вв. заботу о монастыре проявили также императоры из династии Палеологов и сербский царь Стефан Душан (1346).
В XVII в. монастырь получил разрешение русских царей на организацию сбора пожертвований в России через каждые 8 лет. Щедрый жест со стороны русских правителей не смог изменить плачевное состояние монастыря. Ситуация изменилась лишь в XVIII в. благодаря помощи со стороны греческих господарей дунайских княжеств, в частности, Григория Гика и Константина Маврокордато.
В 1871 г. сооружения Филофея, кроме основного храма, трапезной и библиотеки, сгорели. В восстановлении монастыря приняли участие и русские монахи.
Кроме собора, Филофей располагает 10 небольшими храмами и часовнями, 13 кельями, одна из которых, в Карее, посвящена св. Косме Этолийскому.
В обители подвизаются 60 монахов
(обратно)
14
Монастырь Хиландар основан сербским св. архиеп. Саввой и его отцом св. Симеоном в XII в. как сербский монастырь. Будучи славянской обителью, предназначенный указом греческого царя Алексея III Ангелоса в собственность Сербии, Хиландар внёс славянский дух и характер во многие обители Святой Горы. Во многих из них, греческих по основанию, богослужение начали совершать на славянском языке. С 1293 г. благодаря своему второму ктитору — сербскому королю Стефану Урошу Милутину — обитель стала процветать, этому способствовало то, что в 1348 г. в её стенах более четырех месяцев жил царь Стефан Душан, именовавшийся самодержцем греков, сербов и болгар.
Соборный храм, посвящённый Введению во Храм Пресвятой Богородицы, был основан в 1293 г. Стефаном Урошем Милутином и приблизительно в то же время расписан фресками Македонской школы. В соборе хранится чудотворная икона «Троеручница».
В Соборном храме по правую сторону клироса находится гробница, в которой почивало нетленное тело св. Симеона, перенесённое впоследствии в Сербию. Из этой гробницы выросла виноградная лоза, плодам которой приписывают целебную силу, особенно помогают они неплодным супругам.
Библиотека монастыря содержит более 1000 древних греческих и славянских манускриптов и более 200 тыс. книг. В алтаре находится Евангелие, написанное золотыми буквами на листах из белой кожи.
В монастыре хранится часть Древа Креста Господня, фрагменты тернового венца, крови, трости и пелен Христовых, часть выпиленного лика пр. Исайи.
Кроме того, здесь пребывают мощи святых: глава св. Евтихия, Патриарха Цареградского: нога прп. Симеона Столпника; нога св. Григория Богослова; частицы мощей сщмч. Евстратия и мц. Марины; рука Никифора, Патриарха Константинопольского; нога вмц. Пантелиомона; часть главы пр. Исаии; частица мощей Иоанна Предтечи: часть главы св. Прокопия. вмцц. Екатерины и Варвары.
В монастыре проживает 25 монахов.
(обратно)
15
Монастырь Кутлумуш построен на склоне утопающей в зелени горы, недалеко от центра Афона — Карей. Он освящён в честь Преображения Господня и отмечает свой престольный праздник 6 августа. Этимология названия монастыря неизвестна. Большинство исследователей считает, что он основан в XIII в. Кутлумушем — турком, принявшим христианство.
Период благосостояния монастыря приходится на XIV в. Игумен обители Харитон, весьма заботившийся о монастыре, неоднократно посещал дунайские княжества, где ему удалось собрать значительные материальные средства. Большую помощь монастырю оказал воевода, правитель Угро-Влахии Иоанн Владислав, справедливо считающийся одним из его ктиторов. К XIV в. относится появление в Кутлумуше румынских монахов.
Помимо собора на территории монастыря находится много маленьких храмов и часовен, в т. ч„в честь Матери Божией, св. Наталии, свв. Космы и Дамиана, Всех святых, св. Спиридона, св. Иоанна Крестителя и св. Архангелов. За территорией обители есть еще три храма: св. Трифона, свт. Николая и св. Архангелов. Кутлумушу принадлежат также 18 келий, 3 домика отшельников и греческий скит св. вмч. Пантелеймона, основанный в 1785 г. иноком Хоралампием. Скит представляет собой 12 разбросанных в лесу калив. В общей сложности в разных частях Кутлумушской обители подвизается около 70 братий.
В монастыре хранятся следующие святыни: рука св. Евстрафия; часть правой ноги св. и праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы; часть левой ноги и руки мч. Кирика; перст мц. Марины: часть ноги св. Евстафия Плакиды: глава прп. Алипия Столпника; рука и часть челюсти св. Харалампия; частица Животворящего Древа: левая рука свт. Григория Богослова.
Библиотека находится рядом с ризницей и включает в себя 3500 книг и 662 рукописи, из которых 100 — на пергаменте.
(обратно)
16
Речь идёт о послушнице прп. Василия. Ученик прп. Григория просил старца ответить, что случилось с Феодорой после смерти. По молитвам прп. Василия Григорий увидел Феодору во сне, и та рассказала ему, что видела после своей кончины и как проходила воздушные мытарства.
(обратно)
17
Прп. Антоний Печерский принял монашеский постриг в одном из афонских монастырей (по преданию, в русском монастыре Ксилургу) и через некоторое время вернулся на Русь. Не ранее 1051 г. поселился близ Берестова под Киевом, в пещере. Вскоре иноческий подвиг Антония получил известность, и вокруг него начала складываться община монашествующих. Именно Антоний Печерский принёс на киевские горы благословение и аскетический опыт Святой Горы; он считается основателем русского монашества.
(обратно)
18
Прп. Силуан Афонский — величайший русский святой XX в. Он родился в селе Шовское Тамбовской губ. в крестьянской семье. В 19 лет пережил благодатное Божие посещение, а в 1892 г. уехал на Афон и всю последующую жизнь посвятил молитве, неся при этом послушание монастырского эконома. Простая и небогатая внешними событиями жизнь его была сокровенно наполнена великим содержанием. Это был святой, явившийся в силе древних, избранник Божий в высшем смысле этого слова.
(обратно)
19
Когда автор этой книги спросил у сопровождавшего грека об этих макетах церквей, которые встречаются не только вдоль трасс, но и в городах, он удивился вопросу. «Это так, память…» — ответил он. «Кто-нибудь погиб тут?» Грек ещё больше удивился и немного испугался. «Да нет, необязательно, просто память, люди хотят всё время помнить…»
(обратно)
20
Фета — традиционный греческий сыр из овечьего или козьего молока.
(обратно)
21
Арсана — пристань
(обратно)
22
История русского Свято-Пантелеимонова монастыря связана с тремя центрами: монастырём Пресвятой Богородицы Ксилургу, монастырем Фессалоникийца и, наконец, с монастырём Св. Пантелеимона.
Согласно старому русскому преданию, особенно распространенному в XVI в., монастырь был основан святым равноапостольным Владимиром после принятия христианства на Руси (998).
После векового пребывания в монастыре Пресвятой Богородицы Ксилургу русские монахи перешли в монастырь Фессалоникийца, что на старой дороге, соединяющий Карею с нынешним монастырём. Перенос обители на новое место был связан с возрастающей численностью монашеской братии: в это время на Афон прибывают десятки монахов из России. Этот факт вынудил в 1169 г. игумена монастыря Лаврентия обратиться с просьбой о содействии в Священный Кинот. Руководящий орган Афона после долгих заседаний постановил перенести русскую обитель в монастырь Фессалоникийца, который к тому времени оказался брошенным греческими монахами. Одновременно русским инокам были выделены и кельи в столице Афона — Карей.
Окрепнув материально, русский монастырь начал расширять и укреплять свои границы. В 1422 г. в местечке Калиагра для приёма грузов, адресованных монастырю, строится небольшой причал и складское помещение. О надёжности оборонительных сооружений монастыря, построенных в этот период, свидетельствует договор, заключенный между обитнлью Св. Пантелеймона и греческим монастырем Рила. Согласно договору 1466 г., русскому монастырю были переданы на хранение некоторые весьма ценные предметы и церковная утварь греческой обители.
Из византийских императоров монастырь поддерживали Иоанн V (1341–1376) и Мануил II (1391–1425), а также Елена ПалеолсТг (в 1407 г.). Не остались в стороне сербские и русские цари. В 1509 г. сербская княгиня Ангелина, постригшаяся позже в монахини, попросила великого князя Василия III стать покровителем русского монастыря. В своем обращении она отмечала: «…все остальные монастыри имеют своих ктиторов, а этот ждёт твоей милости». Обращение сербской княжны не могло не найти отклика у Василия III, в жилах которого текла и греческая кровь. Его мать Софья — супруга Ивана III, являлась представительницей последней византийской династии Палеологов. Так великий русский князь стал официальным опекуном и покровителем русского монастыря.
В конце XVI в. русский Патриарх Иов (1591) и великий князь Федор Иванович (1592) разрешают сбор пожертвований в России в пользу монастыря.
Период турецкого владычества подверг русский монастырь серьёзным испытаниям, иногда обитель оказывалась полностью заброшенной. В 1574–1584 гг. монахи были вынуждены покинуть монастырь и помощь в размере 500 руб., посланная Иваном Грозным, не нашла получателя. Великий русский князь возложил на себя заботу не только о русском, но и обо всех афонских монастырях. Это была забота об осколке византийской империи, на наследство которой он претендовал.
Но и в последующие годы ситуация не изменилась к лучшему. В письме Вселенского Патриарха Кирилла I Лукариса (1620) отмечается, что «…монастырь находится в тяжелом положении, долги растут, и по этой причине монахов сажают в тюрьму. Церковь и стены, окружающие монастырь, разрушены. Отцы лишены даже самого необходимого». Все вышесказанное вынудило Священный Кинот в конце XVII в. взять русский монастырь под свою опеку.
Положительные изменения намечаються в 1708 г., когда валашский господарь Михаил Рогович передал русскому монастырю находящуюся в Валахии обитель Нтошаны. Однако очень скоро, в 1730 г., щедрый жест валашского господаря был сведён на нет: монастырь Нтошаны был захвачен турками, а его церковь превращена в мечеть.
Усиливающиеся противоречия между Россией и Турцией в нач.
XVIII в. имели отрицательные последствия и для русского монастыря на Афоне. Турецкие власти начали всячески препятствовать доступу русских монахов на Святую Гору, что привело к упадку русской обители. Известный русский монах-путешественник Василий Барский, посетивший монастырь Св. Пантелеймона в 1744 г., отмечает, что «… у монастыря только название русское, в обители подвизаются греческие, сербские и болгарские иноки». В. Барский сообщает также, что «монастырь очень бедствует, сильно разрушен и придерживается идиоритмического устройства».
От полного разрушения русскую обитель спасает молдавский господарь Иоанн Каллимах (1758–1761). Он передаёт ей одну из часовен своего дворца — Богдан-серай. а также монастырь Иоанна Предтечи. Благодаря Иоанну Каллимаху в русском монастыре ведутся восстановительные работы, которые продолжает его преемник Скарлат Каллимах (1773–1821) — до начала греческой национально-освободительной революции 1821 г. Помощь этой греческой семьи, происходящей из Константинопольского квартала Фанар, была настолько значительной, что побудила Вселенского Патриарха Каллиника специальным указом (1806) переименовать русский монастырь Св. Пантелеймона в Каллимахидон (монастырь Каллимахов).
Всему этому, однако, предшествовал переход русского братства из обители Фессалоникийца в третий центр, в прибрежную зону, там, где сегодня находится нынешний монастырь Св. Пантелеймона. Фессалоникиец получает название Старый Русик и становится в дальнейшем зависимым от монастыря Св. Пантелеймона.
Свою историю на новом месте русская обитель берёт с 1760 г. Основана она там, где ещё в конце XVII в. монах Христофор построил келью, небольшую церковь и причал (арсану).
Монастырь Св. Пантелеймона в первые годы своего основания придерживался идиоритмического устройства, но в 1803 г. специальной грамотой Вселенского Патриарха Каллиника был объявлен киновией. Патриарх Каллиник, предвидя в будущем процветание русской обители, решительно отверг предложение Священного Кинота упразднить русский монастырь, а его имущество передать другим монастырям за неуплаченные долги. Своё мнение он мотивировал тем, «что неприлично и неполитично было бы упразднить русскую афонскую обитель в такое время, когда Россия своими последними войнами с Турцией приобрела столь решительное влияние на судьбу восточных христиан».
Первые русские иноки стали прибывать сюда в 1835 г. Среди них были видные люди России, в т. ч. князь Ширинский-Шихматов. Иеромонах Аникита (имя князя после пострижения) много содействовал благоустройству русского монастыря Св. Пантелеймона, выделив для этих целей значительную часть своего большого состояния.
Наплыв русских монахов особенно усилился с 1840 г. Их прибытию содействовала не только Русская Церковь, но и вся государственная машина. В 1845 г. русский монастырь посещает великий князь Константин Николаевич, в 1869 г. — великий князь Алексей Александрович, а в 1881 г. — великий князь Константин Константинович вместе с великой княжной Александрой Петровной.
Представительница царского двора не сошла, конечно, с корабля и довольствовалась созерцанием красот Афона с палубы.
В 1850 г. численность русских монахов становится равной численности греческих, а в дальнейшем стремительно растёт и начинает значительно превосходить её. Этот факт вызвал трения между русскими и греками, последние боялись, и не без основания, полного численного превосходства русских на Святой Горе.
Тем временем умер старейший из монахов игумен монастыря Герасим. Новым игуменом русского монастыря Св. Пантелеймона в 1875 г. становится Макарий (Сушкин) и пребывает на этом посту до 1889 г. При нем монастырь укрепил своё материальное положение, значительно расширился и выдвинулся на ведущие позиции среди афонских монастырей. Русские монахи с присущей им щедростью каждое воскресенье организовали раздачу продовольствия, одежды и денег малоимущим монахам и мирянам. Монастырь вёл активную научную и просветительскую деятельность, издавал журнал «Собеседник» и имел собственную типографию. О размахе и организации работы свидетельствует тот факт, что только для вышеуказанных целей в монастыре было задействовано 30 человек.
Все это, конечно, не было бы возможным без щедрой поддержки со стороны Священного Синода и правительства России. На нужды монастыря выделялось ежегодно 100 тыс. золотых руб. Субсидия была отменена в 1917 г. правительством Керенского. Весьма распространенную практику получили и «милостынные сборы» в России в пользу монастыря. Особенно обильным был сбор в 1863–1867 гг., когда иеросхимонах Арсений путешествовал по России со святыней. В Одессе, Санкт-Петербурге и Константинополе у монастыря были подворья, откуда поступала экономическая помощь. Кроме того, нужно отметить и многочисленные пожертвования со стороны частных лиц.
В конце XIX — начале XX вв. на Афон для поклонения чудодейственным мощам св. Пантелеймона прибывало огромное количество русских паломников. Ежегодно через Одессу, где проходил сбор паломников, в русский монастырь приезжало до 30 тыс. человек. Все они находили приют в монастыре, размещались в странноприимном доме (фондарике) и получали бесплатное питание. По древней традиции, монастырь предоставляет каждому, кто постучится в его ворота, ночлег, бесплатную миску супа и стакан вина. Благочестивые русские христиане, конечно же. не оставались в долгу, делая щедрые пожертвования на нужды монастыря.
Октябрьская революция 1917 г. имела трагические последствия и для русского монашества на Афоне. Отныне сюда перестала поступать всяческая помощь из России, а русские монахи оказались отрезанными от своей родины. Положение усугублялось и подозрительным отношением ко всем новоприбывающим её монахам из России. Опасаясь проникновения коммунистической идеологии на Святую Гору, страны — гаранты международного статуса Афона, закрывали практически все двери для пополнения русской монашеской общины из России. Впредь её незначительное увеличение будет идти только за счёт русских эмигрантов, проживающих в Западной Европе. Вот что пишет по этому поводу русский писатель Б. Зайцев: «Однако приток всё-таки есть. Он идёт теперь не из России, а из эмиграции. Русский Париж, русская Сербия дают пополнение Афону. Многое меняется на наших глазах. Если прежде на Афон шли преимущественно из купечества, мещан, крестьянства, то теперь я вижу молодого иеромонаха — офицера Добровольческой Армии, вижу бывшего художника, сына министра, знаю инженера и т. д.»
Русская Православная Церковь, сама находившаяся в тяжёлом положении, была не в состоянии оказывать помощь монастырю. Лишь в 1948 г. Патриарху Алексию I, в рамках празднования 500- летия со дня провозглашения Патриаршества в России, удалось установить контакты с представителями Греческой Церкви, приглашёнными на юбилейные торжества. Вопрос, интересовавший, в первую очередь, русского Патриарха, касался разрешения на прибытие на Афон русских монахов.
Конец «холодной войны» и вхождение Русской Церкви во Всемирный Совет Церквей (1961) ослабили прежние противоречия. В 1965 г. правительство Греции предоставило греческое гражданство (обязательное условие для подвижничества на Святой Горе) пяти монахам из Советского Союза и разрешило им прибыть на Афон.
Из пяти монахов двое не смогли приехать на Афон по причине плохого состояния здоровья, а третий попросил политическое убежище на Западе. После столь необычного поворота дела только в 1970 г. два оставшихся монаха, архим. Авель и монах Виссарион, получают разрешение советских властей прибыть на Афон. Архимандрит Авель сумел не только завоевать доверие и уважение греческой монашеской братии (дело для того времени непростое), но и стать в 1975 г. после довольно долгого перерыва, игуменом монастыря Св. Пантелеймона.
Изменения, произошедшие в бывшем СССР, оказали благотворное влияние и на жизнь русского монастыря. Число русских монахов возросло, сегодня их более 50 человек.
(обратно)
23
Так на Афоне называют записки, которые подаются на поминовение.
(обратно)
24
Главный храм обители — собор в византийском стиле в честь св. вмч. Пантелеймона — заложен в 1812 г. Освящён в 1815 г. Второй соборный храм — в честь Покрова Божией Матери — устроен на верхнем этаже основного братского корпуса.
(обратно)
25
В Русском Свято-Пантелеимоновом монастыре на Афоне пребывают: часть Честного и Животворящего Креста Господня; частица камня от Гроба Господня; честная глава св. вмч. и целителя Пантелеймона; честная глава блж. старца Силуана; части мощей св. Иоанна Предтечи; свт. Иоанна Златоуста; св. прав. Иосифа Обручника; апостола Фомы; св. вмч. Георгия Победоносца; св. мч. Трифона; св. мч. Евстратия; св. Кирика; свмч. Харалампия; свв. вмцц. Марины и Параскевы; верхняя часть главы евангелиста Луки; глава св. мч. Анфима, еп. Никодимийского; глава прпмч. Игнатия Афонского: глава прпмч. Евфимия Афонского; глава прпмч. Акакия Афонского; часть левой ноги апостола Андрея Первозванного в серебряном ковчеге в виде стопы; часть правой руки св. прав. Иоанна Русского; мелкие частицы мощей (более 300) греческих, русских, грузинских и других святых
(обратно)
26
В конце XIX в., когда библиотека Русского Пантелеимонова монастыря встала в ряд с лучшими святогорскими библиотеками Ватопеда и Великой лавры, в ней насчитывалось одних рукописей X–XIX вв. 700 на греческом языке и до 100 на славянском, печатных книг на разных языках — до 20 тыс. В монастырском архиве хранится драгоценное сокровище — более 50 царских и других грамот, в числе которых — четыре от русских царей: Фёдора Иоанновича, Михаила Фёдоровича, Алексея Михайловича, Иоанна и Петра Алексеевичей, а также одна свт. Иова, первого Патриарха Московского и Всея Руси.
(обратно)
27
К началу XX в. на Афоне подвизались около 50 тыс. русских иноков, в то время как греческих насельников было около 40 тыс. человек. К 1910 г. в Пантелеимоновом монастыре насчитывалось более 1900 человек (с насельниками Новой Фиваиды), в Андреевском скиту — около 500, в Ильинском скиту — около 300 человек. Русским келлиотам (около 1200 человек) принадлежало свыше 70 афонских келий.
(обратно)
28
Автор неправ: это был иеромонах, простой монах исповедь принимать не может.
(обратно)
29
Лк. 16:8.
(обратно)
30
Прп. Серафим Саровский преподавал всем следующее молитвенное правило: «Восставши от сна, всякий христианин, став перед св. иконами, пусть прочитает молитву Господню "Отче наш" трижды, в честь Пресвятой Троицы, потом песнь Богородице "Богородице Дево, радуйся" также трижды и, наконец, Символ веры единожды. Совершив это правило, пусть занимается каждый своим делом, на которое поставлен или призван». Преподобный Серафим не для того давал нам это правило, чтобы заменять им установленные молитвенные правила, а для того, чтобы прибегать к нему в случае крайней необходимости (в дороге, в каких-то чрезвычайных обстоятельствах, при тяжёлой болезни).
(обратно)
31
Иеромонах Николай (Генералов) родился в 1953 г. в Шацком районе Рязанской области. На Афон приехал по благословению о. Иоанна (Крестьянкина) и трёх стариц-подвижниц в 1978 г. В 28 лет стал антипросопом (представителем) Свято-Пантелеимонова монастыря в Карей и в течение десяти лет был членом Священного Кинота. Добровольно сложив полномочия антипросопа, сопровождал от монастыря паломнические группы по святым местам Греции. Четыре года был огородником. А в 2004 г. отправлен в Ксилургу. Здесь начал каждодневно совершать Литургию, и старейшая русская обитель начала возрождаться.
(обратно)
32
Исх. 33:13.
(обратно)
33
Бьёрндалин — многократный олимпийский чемпион и чемпион мира по биатлону.
(обратно)
34
Ок. 1830 г. на Афон прибыли русские иеросхимонахи Варсо- нофий и Виссарион. В 1841 г. они выкупили Серайскую («серай» переводится как «дворец») келью у Ватопедского монастыря, к ним присоединились другие русские монахи, в келье начались регулярные богослужения, было введено общежитие. В 1850–1862 гг. в Андреевском скиту были построены 2 двухэтажных и 2 четырехэтажных корпуса. В 1877 г. был начат сбор пожертвований в России на постройку собора. Собор был возведён и освящён в 1900 г. В 1903 г. в Андреевском скиту насчитывалось около 500 монахов.
(обратно)
35
Последний насельник Андреевского скита монах Сампсон скончался в 1971 г., скит перешёл во владение Ватопедского монастыря и начал приходить в запустение.
(обратно)
36
«Вы говорите по-английски?» (англ.)
(обратно)
37
Икона Божией Матери «Достойно есть» находится на горнем месте алтаря соборного храма Карееской обители на Афоне. В один из воскресных дней живший неподалеку от Карей старец ушёл в обитель на всенощное бдение. В келье остался послушник. Поздно ночью постучался неизвестный инок и послушник впустил его. Во время всенощной, когда нужно было петь «Честнейшая Херувим…», оба встали перед иконой Божией Матери «Милующая» и гость заметил, что у них сначала поют «Достойно есть…». Во время пения икона Богоматери воссияла небесным светом и послушник заплакал от умиления. По его просьбе эта дивная песнь, за неимением бумаги, была записана на камне, размягчившемся, как воск, под рукой чудного певца. Назвав себя Гавриилом, странник стал вдруг невидим. Потрясённый послушник дождался старца, поведал ему о таинственном незнакомце и показал каменную плиту со словами молитвы. Старец сразу же понял, что приходил в келью Архангел Гавриил, посланный на землю, дабы возвестить христианам дивную песнь во имя Божьей Матери — ещё одну в чреде тех, что люди узнавали от ангелов.
С тех пор ангельская песнь «Достойно есть…» поётся во время каждой Божественной литургии по всему миру. Старец и послушник рассказали о случившемся проту. Тот благословил собрать Собор старцев, и не нём было поведано о чудесном вестнике и его словах. Здесь же, на соборе, вознесли молитву Богородице «Достойно есть…». Камень же с начертанными на нём словами отправили в Константинополь Патриарху Николаю Хрисовергу (f 995. память 16 декабря) как свидетельство чуда. А икона, перед которой впервые на земле была воспета эта молитва, с тех пор стала называться «Достойно есть». Вскоре икону с почётом перенесли в соборный храм Карей, где она стоит и доныне.
Другое афонское предание, опубликованное Иоанном Комниным в 1701 г., гласит, что не Архангел научил безмолвника петь перед иконою Богоматери «Достойно есть…», а сама икона возгласила: «Пусть поют "Достойно есть…"».
Надо заметить, что в «Истории Афона» еп. Порфирий указывает: песня «Достойно есть» была известна в IX в. и употреблялась во время церковных служб в Константинополе
(обратно)
38
«На колокольне были размещены 20 колоколов, самый большой из которых (333 пуда и 33 фунта) был преподнесён в дар обители императрицей Марией Александровной. Колокол был отлит в г. Слободском Вятской губ. — в том самом городе, где впервые явила чудотворения главная скитская икона Божией Матери. По убеждению многих, равного этому колоколу по чистоте и силе звука не было на всей Святой Горе. Андреевский колокол был пожертвован обители в 1888 г., а уже в 1894 г. на Афон в русский Пантелеймонов монастырь прибыл святогорский Царь-колокол в 818 пудов» (из книги П. Троицкого «Свято-Андреевский скит и русские келии на Афоне»)
(обратно)
39
Автор не совсем прав. Собор, построенный по проекту акад. архитектуры М.А. Шурупова, вмещает 5 тыс. человек и является самым большим на Афоне и втором по величине в Греции (после собора в Патрах).
(обратно)
40
Правильный текст в поэме С. Есенина «Чёрный человек»:
Я один у окошка. Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники. Съехались в нашем саду.
(обратно)
41
Кацея — кадило в виде открытой или закрытой продолговатой чашки, укреплённой на деревянной рукоятке.
(обратно)
42
Видимо, автор отсылает читателя к Евангелию от Матфея (12: 43–45). «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит: тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И пришел, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и вошедши, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого». Действительно, избавившись от духа коммунизма, мы впустили в себя духов куда более злейших.
(обратно)
43
Отец (греч.).
(обратно)
44
Господи, помилуй (греч.).
(обратно)
45
Святой (греч.).
(обратно)
46
Масло (греч.).
(обратно)
47
На небольшой площадке возле вершины горы Афон (2033 м) находится храм Преображения Господня. Он невелик размерами, но является одним из наиболее значительных высокогорных храмов. Подле него — массивный крест. Праздничная служба совершается здесь раз в году, но храм всегда открыт
(обратно)
48
Разные источники указывают на существование монастыря возле Карей до 1000 г. Впоследствии он пришёл в запустение или был разрушен, но уже в 1279 г. или в начале лета 1280 г. был построен новый монастырь подле Карей прп. иноком Дионисием, по прозванию Кутлумушец (он родился в фессалийском селе Кутлумуш). Во второй пол. XIV в. монастырь стал получать существенную помощь от придунайских княжеств, вследствие чего румынских насельников в монастыре стало больше, чем греческих. Из-за этого даже возник конфликт, и настоятелю Харитону пришлось обращаться с жалобой к главному благоустроителю обители правителю Угро-Влахии Владиславу, и тот пообещал, что преимущество всегда останется за греками. Главный храм монастыря освящён в честь Преображения Господня. В 1497 г. он почти дотла сгорел в сильном пожаре, но был восстановлен благодаря щедрости правителей придунайских стран
(обратно)
49
Да (греч.).
(обратно)
50
Старец Паисий, в миру Арсений (Езнепидис), родился в Фа- расах Каппадокийских, в Малой Азии, 25 июля 1924 г. Отслужив в армии, Арсений сразу ушёл на Святую Гору Афон. В 1950 г. он стал послушником благодатного духовника, отца Кирилла, впоследствии игумена монастыря Кутлумуш (t 1968). В 1956 г. принял постриг в малую схиму с именем Паисий. С мая 1978 г. о. Паисий поселился в келье Панагуда святой обители Кутлумуш. Сюда к старцу потянулись тысячи людей. Ежедневно, от восхода до заката, он советовал, утешал, решал людские проблемы, изгонял всякое стеснение и наполнял души верою, надеждою и любовью к Богу. Для Греции старец стал духовным магнитом, вытягивающим скорбь болезнующих людей. Принимая тяготы притекающих людей, старец мало-помалу стал изнемогать телесно. В октябре 1993 г. старец переехал с Горы Афон в монастырь Св. Иоанна Богослова в Суроти. 12 июля 1994 г. старец предал свою преподобную душу Господу. Старец почил и был погребён в монастыре Св. Иоанна Богослова в Суроти Солунской, и место его погребения стало святыней для всего православного мира. В России широко известны 5 томов Слов старца Паисия, изданных московским издательским домом «Святая Гора» в 2003–2008 гг
(обратно)
51
Есть сырые оливки невозможно — они очень горькие. Чтобы избавиться от горечи, плоды моют и помещают в соляной раствор — без специй и добавок, или просто засыпают солью. Затем консервируют. Чёрные плоды готовятся дольше зелёных. Пять месяцев они лежат в соляном растворе при +10°, затем их вынимают и проветривают сутки на воздухе, чтобы начался процесс лёгкого окисления, после чего раскладывают по жестяным банкам. Технология засолки и вымачивания не изменилась с давних времен.
(обратно)
52
«И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем» (Откр. 10:10).
(обратно)
53
«И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков» (Мк. 1:17).
(обратно)
54
«Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:32).
(обратно)
55
«Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6:2).
(обратно)
56
Гипогликемия — снижение сахара в крови ниже нормы.
(обратно)
57
«И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк. 6:31).
(обратно)
58
Аксиос — достоин (греч.)
(обратно)
59
«Сие заповедаю вам, да любите друг друга» (Ин. 15:17).
(обратно)
60
«Дети! Последнее время» (1Ин. 2:18).
(обратно)
61
Такая практика установилась в Греции в связи с тем, что не каждый священник имеет благословение исповедовать. Таких духовников на большой город может быть всего три-четыре, и исповедь у них может длиться несколько часов.
(обратно)
62
Солея (греч. σολεα — престол) — возвышение пола перед алтарной преградой или иконостасом в христианском храме. Кроме того, сам алтарь находится на возвышении и. таким образом, солея является как бы продолжением алтаря за его пределами.
(обратно)
63
Мф. 15.
(обратно)
64
«…встань, возьми постель твою и иди в дом твой…» (Мф. 9:6).
(обратно)
65
«Лк. 23.
(обратно)
66
Сильный пожар в Хиландаре, серьёзно повредивший древний афонский монастырь, вспыхнул 4 марта 2004 г. Французский писатель Жерар де Вилье считает, что его подожгли британские спецслужбы, пытаясь выманить оттуда Караджича. Через две недели после того, как вспыхнул пожар в Хиландаре, в результате организованной акции шиптарских террористов горели сербские православные святыни в Косово и Метохии.
(обратно)
67
Каюсь (греч.)
(обратно)
68
Простите (греч.).
(обратно)
69
Мф. 24:4-15.
(обратно)
70
Мф. 20.
(обратно)
71
«Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7:15).
(обратно)
72
Автор, скорее всего, ошибся: у греческих монахов скуфья (повседневный головной убор православных духовных лиц), действительно, выше, круглее и твёрже, чем мягкие скуфьи в России, и напоминает высокий клобук, состоящий из камилавки и чёрного покрывала, прикреплённого к камилавке и заканчивающегося тремя длинными концами, спускающимися по плечам и спине до пояса. Но вряд ли монах находился в обыденной обстановке в столь торжественном виде.
(обратно)
73
В нач. XIII в. это была келья, основанная Саввой Сербским, одним из основателей православия в Сербии.
(обратно)
74
Его зовут отец Симеон.
(обратно)
75
Свт. Савва (память 25 января), в миру Растко, родился в 1169 г. Был младшим сыном жупана Сербии Стефана Немани. В 17 лет под впечатлением от общения с русским монахом с Афона Растко тайно бежал в Пантелеймонов монастырь на Афоне, где вскоре принял постриг с именем Савва. Выбор сына очень расстроил родителей, но впоследствии, в 1196 г., они сами приняли монашество, отец с именем Симеон, а мать с именем Анастасия, и позже, в XIII в., были канонизированы. На Афоне Савва с отцом в 1199 г. обновили Хилендарский монастырь, где Савва был посвящен в диакона и затем во пресвитера. Для нового монастыря Савва написал Устав (Типик) по образцу Устава монастыря Богородицы Евергетидской в Константинополе.
Вскоре после смерти отца (1200) братья Саввы обратились к нему с просьбой перенести мощи отца на родину. В 1207 г. Савва с мощами отца вернулся в Сербию в монастырь Студеница и стал его настоятелем в сане архимандрита.
(обратно)
76
По преданию Хиландарского монастыря, ранее икона «Млекопитательница» находилась в Палестине, в лавре Святого Саввы Освященного под Иерусалимом. Великий основатель лавры Савва Освященный перед своим исходом из жизни временной пророчески говорил братьям, что со временем посетит его лавру царственный паломник из Сербии, также именем Савва, которому должна быть дарована в благословение икона Богородицы «Млекопитательница».
Святой Савва Освященный с миром отошёл ко Господу в VI в., в царствование Юстиниана Великого. Более шести столетий с той поры пронеслось над лаврой. Икона «Млекопитательница» стояла на своём месте, ожидая исполнения святого пророчества.
Наконец в XIII в. явился в Палестину св. Савва, архиеп. Сербский. Ему передано было пророческое завещание Саввы Освященного, и вместе с чудотворной иконой Божией Матери, именуемой «Млекопитательницей». лавра благословила его и иконою «Троеручица».
На обратном пути из Палестины в Сербию св. Савва посетил основанный им на Афоне монастырь Хиландар (кстати сказать, в Старом Русике, в первой древней русской обители, Савва и был пострижен в монахи). Архиеп. Савве было в радость оставить на Святой Горе дар Святой Земли — икону Пресвятой Богородицы «Млекопитательница».
(обратно)
77
Протатский храм является древнейшим христианским храмом Святой Горы. Святой император Константин Великий в 335 г. воздвиг здесь храм в честь Успения, но он был сожжён Юлианом Отступником в 362 г., а потом восстановлен в меньших размерах. В нём некоторое время покоились мощи прп. Петра, первого пустынножителя Афона (t 734, память 12 июня). После того, как в 880 г. с Афонского перешейка перевели в Карею «кафедру старцев» — место собрания всех святогорских монахов, храм сделался «протатским», то есть храмом Прота.
Нынешнее здание было построено в 962–964 гг. Снаружи оно продолговатое, как базилика, а внутри имеет форму креста. Это единственный соборный храм на Афоне без купола, с простым двускатным деревянным потолком, с которого свисает множество паникадил и большой круглый хорос из жёлтой меди, сияющие, как солнце. Стены покрыты дивными фресками мастера Македонской школы Эммануила Панселиноса (ок. 1300). Иконостас древний, каменный, низкий; в нём помещён (как местная икона) Деисис художника Критской школы Феофана (сер. XVI в.). В наружной галерее храма, около северного входа, стоит низкий кирпичный памятник, покрытый мраморной плитой, на которой стоит неугасимая лампада.
В алтаре находится святыня Карей — чудотворная икона Божией Матери «Достойно есть».
(обратно)
78
См. коммент. 37.
(обратно)
79
См. коммент. 37.
(обратно)
80
Один (грей.).
(обратно)
81
Иверский монастырь (Иверон) основан в конце X в. на развалинах опустевшего Климентова монастыря. Строителями его были царственные иноки Иоанн, его сын Евфимий и их родственник Георгий родом из Иверии (Грузии). Они происходили из грузинской династии Багратионов. Название «Иверский» монастырь получил от своих ктиторов и насельников-иверцев.
Главный соборный храм монастыря посвящён Успению Пресвятой Богородицы. Собор в плане крестообразный, по обе стороны притворов пристроены небольшие церкви (параклисы). Основанный в X в., собор почти весь расписан поздней живописью, но сохранились и фрески XVI в. В западной стене внутреннего притвора находится гробница с мощами ктиторов монастыря.
В 1259 г. монастырь потерпел сильные бедствия от латинян — был разорён, часть иноков была пленена, многие убиты. В 1285 г. снова случилось нападение латинян, а в 1306 г. монастырь потерпел страшные разорения от каталанцев. До конца XVI столетия монастырь находился в упадке. Он был восстановлен благодаря помощи вселенских патриархов и вновь занял достойное место среди других монастырей Афона.
вить в столицу чудодейственную икону Иверской Божьей Матери, надеясь, что она поможет излечить его тяжело больную дочь. Чудо, действительно, состоялось, и благодарный царь пожертвовал Иверу крупную сумму денег, а также передал ему монастырь Св. Николая в центре Москвы.
На протяжении всей своей долгой истории монастырь был мощным духовным центром с сильным влиянием грузинской монашеской практики и традиции. Последний грузин умер здесь в 1955 г., после чего монастырь стал исключительно греческим.
Главное сокровище монастыря — икона Богородицы «Портаитисса» (Вратарница). Она чудесным образом приплыла в Иверский монастырь по морю, и афонские иноки верят, что в последние времена она покинет монастырь, после чего и монахи должны будут отсюда уйти.
Среди сокровищ монастыря — «лимонное дерево» (серебряный семисвещник за святым престолом) и дверь между притвором и папертью из чёрного дерева, отделанная серебром, это также так называемый «далматик» (одеяние) императора Иоанна Цимисхия, епископские одежды Патриарха Дионисия IV, Евангелие, подаренное российским императором Петром Великим.
В соборном храме находятся части святых мощей мч. Феодора Стратилата; левая рука св. Василия, еп. Амасийского; левая нога св. Михаила, еп. Синадского; рука вмч. и целителя Пантелеймона; нога и плечо мц. Фотинии Самарянины; глава Феодора Пергийского; левая рука св. Евпраксии; десница мц. Параскевы; частица мощей Василия Великого; вмч. Георгия; свт. Иоанна Златоуста; свв. бесср. Космы и Дамиана; первомученика и архидиак. Стефана; апостола Варфоломея; Афанасия Великого; мч. Меркурия; Иоанна Постника, Патриарха Константинопольского; Стефана Нового; св. Ипатия; Иоанна Предтечи; нога праведной Макрины; нога сщмч. Киприана; часть главы мч. Фотия; глава прп. Иерофея Иверского; глава мч. Никиты; частица мощей свт. Епифания Кипрского и миро св. вмч. Димитрия Солунского. Есть также хламида, губка и трость, через которые поруган был Господь иудеями.
Монастырь Ивер обладает одной из богатейших на Святой Горе сокровищниц церковных ценностей и библиотекой, в которой хранятся 120 тыс. старинных рукописей.
(обратно)
82
Прп. Афанасий Афонский (ок. 925 или 930 — ок. 1000, Афон; память 5 июля) — основатель Великой лавры на Афоне и общежитийного обустройства жизни монахов в монастырях Афона. Родился в Трапезунде, Каппадокия (совр. Трабзон), учился в Константинополе и стал известен там как искренний проповедник православия. Затем удалился на Киминскую обитель в Вифинии и стал учеником прп. Михаила Малеина, от которого позднее принял монашеский постриг с именем Афанасий. В 958 г. он отправился на Афон. Афанасий помогал отшельникам отстаивать их скиты от набегов пиратов-сарацинов, а также начал объединять скиты в то, что в конечном итоге стало известно как Великая лавра, монастырь, который Афанасий построил на деньги императора Никифора. Монастырь был освящен в 963 г. Вскоре после этого было построено еще три здания, причем все они стоят и сегодня. На некоторое время Афанасий удалился с Афона, но после видения Божией Матери вернулся как игумен и создал Типикон (Устав) для монахов монастыря на основе документов Феодора Сту- дита и Василия Кесарийского.
(обратно)
83
Где найти Николая? (греч.)
(обратно)
84
«Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли, и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего. А когда уже настало утро, Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус. Иисус говорит им: дети! Есть ли у вас какая пища? Они отвечали Ему: нет. Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете. Они закинули, и уже не могли вытащить сети от множества рыбы. Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: это Господь. Симон же Петр, услышав, что это Господь, опоясался одеждою, — ибо он был наг, — и бросился в море. А другие ученики приплыли в лодке, — ибо недалеко были от земли, локтей около двухсот, — таща сеть с рыбою. Когда же вышли на землю, видят разложенный огонь и на нем лежащую рыбу и хлеб. Иисус говорит им: принесите рыбы, которую вы теперь поймали. Симон Петр пошел и вытащил на землю сеть, наполненную большими рыбами, которых было сто пятьдесят три; и при таком множестве не прорвалась сеть. Иисус говорит им: придите, обедайте. Из учеников же никто не смел спросить Его: "кто Ты?", зная, что это Господь» (Ин. 21: 3-12).
(обратно)
85
О жертвоприношениях в этих местах сообщает и еп. Порфирий (Успенский): «…древние жители Афона… держали тут девиц и приносили их в жертву своим богам». Монахиня Нектария (Мак Лиз) в книге «Евлогите» говорит, что на месте Великой лавры был укреплённый город, называвшийся «Уранополис» (Небесный город), посвященный богине Диане. «В этом городе жили, в основном, молодые девственницы, которых специально воспитывали для служения в качестве жриц греческих языческих храмов».
Согласно другому преданию, на самой вершине Афонской Горы в дохристианские времена стояла статуя Зевса.
(обратно)
86
Однажды выдался неурожайный год и в строящейся Лавре начался голод. Собравшиеся вокруг прп. Афанасия иноки стали покидать только что отстроенный монастырь, и в конце концов там остался один Афанасий без всякого попечения. Старец Афанасий, долго терпевший тяготы, всё же решил вслед за другими уйти из монастыря. По дороге он вдруг увидел прекрасную женщину. «Кто ты? И как сюда попала?» — спросил он, удивлённый, — ведь женщинам вход на Афон запрещён. «Я знаю твоё горе и помогу тебе. Но расскажи мне прежде, куда ты идёшь?» — сама задала ему вопрос таинственная незнакомка. Тогда Афанасий рассказал всё про свои беды, и женщина возразила: «И этого-то ты не вынес? Ради куска хлеба ты бросаешь обитель?» «Кто же ты?» — спросил Афанасий. «Я — Та, имени Которой ты посвящаешь свою обитель. Я Матерь Господа Твоего», — отвечала женщина. «Видишь этот камень, — сказала Богородица. — Ударь в него жезлом и тогда узнаешь. Кто говорит с тобою. Знай, что с сего времени Я навсегда остаюсь Домостроительницею (Экономиссою) твоей лавры». Афанасий ударил по камню, и из него с шумом потекла вода. Афанасий вернулся в обитель и нашёл, что кладовые доверху наполнены всем необходимым. В монастыре после того случая была написана икона «Экономисса». А водный поток изливается до сих пор. За века, прошедшие с того времени, его водами исцелилась много страждущих и недужных.
(обратно)
87
«Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает» (1 Кор. 10:23).
(обратно)
88
Благословите (грен.).
(обратно)
89
Кушать (греч.).
(обратно)
90
Кто (англ.).
(обратно)
91
Писатель (англ.).
(обратно)
92
Десять (англ.).
(обратно)
93
Центральный парк культуры и отдыха
(обратно)
94
Вот это предание полностью:
Сказание о Святей Горе Афонстей, како бысть в жребий Пресвятей Владычицы нашей Богородицы,
и како Святая Гора наречесе и в перивол (сад) Ее и проч.Списано божественным Стефаном
По вознесении Господа нашего Иисуса Христа на небеса ученики Его пребывали на Сионе вместе с Мариею, Матерью Иисуса, ожидая Утешителя по обетованию Христа, Который повелел им не отлучаться из Иерусалима, но ждать обещанного от Отца (см. Деян. 1:4). Между тем они бросили жребии, дабы узнать, какая страна земли достанется каждому ученику для проповедания Евангелия Божия; а жребий вынимала Матерь Иисусова. Вскоре после сего Пречистая сказала ученикам: «И Я с вами хочу метнуть Мой жребий, да не останусь без удела, но получу ту землю, которую даст мне Бог». Они же благоговейно и со страхом метнули жребий по слову Божией Матери; и вот досталась Ей Иверская земля. С радостью Она приняла сей жребий и хотела пойти туда. Но ангел Божий сказал Ей: не отлучайся из Иерусалима: выпавший Тебе жребий (Грузия) просветится в последние дни (гораздо позже) во имя Твоё, а теперь предстоит Тебе малый труд пойти в другую землю, которую укажет Тебе Бог. Сказав это, ангел отошёл от Неё.

В то время Лазарь Четверодневный жил на острове Кипр, потому что боялся иерусалимских иудеев. Там рукоположил его во святителя апостол Варнава. Сей Лазарь сердечно желал видеть Пресвятую Марию, но, как мы сказали, боялся пойти в Иерусалим, дабы не испытать томления от иудеев. Матерь же Божия знала это и написала к нему утешительное письмо, в котором просила его прислать за Нею корабль из Кипра, а сам бы он не ездил, присовокупив, что Ей прилично поступить так по смирению. Прочитав письмо Её, Четверодневный весьма удивился такому смирению и тотчас с великою радостью послал к Ней корабль и письмо. Увидев усердие его. Пречистая Мария решилась отправиться к нему с возлюбленным учеником Христовым и девственником Иоанном. Оба сели в корабль и поплыли к Кипру. Но внезапно подул противный ветер и примчал корабль в пристань Афонской Горы: сие-то малое затруднение и предсказано было ангелом Пречистой Богородице.
Гора же эта вся была наполнена идолами. Там находилось капище и святилище Аполлона. Ибо гадания и ворожбы, и иные многие бесования совершались тут. Место сие, весьма вожделенное, было обще всем еллинам. Отовсюду они приходили туда на поклонение, и каждый получал ответ от прорицателей, о чём бы ни спросил их по своему желанию. Но вдруг все тамошние идолы заговорили громко: «Сойдите все люди, прельщённые суетным Аполлоном, в пристань Климентову и примите Марию, Матерь великого Бога Иисуса». Народ, услышав это, удивился и по гласу идолов сошёл на берег моря. Все тут увидели корабль и, взяв из него Матерь Божию, отвели Её на сборное место и спросили, как родила Она Бога и какого по имени. Тогда Блаженная отверзла уста Свои и благовествовала людям всё; и все пали и поклонились родившемуся от Неё Богу, уверовали в Него и крестились. Тут сотворены были Богоматерью и чудеса многие. Она поставила всем им учителя и наставника Климента и, возрадовавшись духом, сказала: «Вот Мой жребий от Сына и Бога Моего». Потом благословила людей и опять сказала: «Благодать Божия пребудет на этом месте и на живущих тут с верою и страхом по заповедям Сына Моего; всего будет у них довольно при малом попечении, и жизнь небесную они получат, и не оскудеет милость Сына Моего от места сего до скончания века, а Я буду тёплая ходатаица пред Сыном Моим о месте сем и о живущих на нём». Сказав это. Она благословила всех и, вошедши в корабль с вышереченным Иоанном и с другими, отплыла на Кипр, где и застала Лазаря в великой скорби, ибо он полагал, что с Нею случилось нечто в море, а о милости Божией к Афону не ведал. Но Матерь Божия тотчас обратила скорбь его в радость и принесла ему в дар омофор и поручи Своего рукоделия; потом поведала ему всё, что было в Иерусалиме и на Горе Афонской и, возблагодарив Бога за всё, отплыла обратно и пришла в Иерусалим, где скоро и преставилась ко Господу.
(обратно)
95
Известный историк Афона еп. Порфирий (Успенский) о посещении Богородицей Афона говорит следующее: «Богоматерь не была на Афоне и быть там не могла… Ни святые отцы Церкви, ни древние историки её, Евсевий, Сократ, Созомен, Еваргий, ни византийские летописатели, ни св. Андрей Критский, собравший предания о Богоматери, ни списатель житий святых Симеон Метафраст не говорили, что Афон есть удел Богоматери и что она крестила жителей сей Горы» (История Афона. Ч. II. С. 213). Далее еп. Порфирий приводит несколько отрывков из сочинений первохристианских писателей, где «в каждом положительно говорится, что Она по вознесении Господа жила на Сионе в доме Иоанна Богослова до самой кончины Своей, и что уже после смерти Её сей апостол отправился в Ефес».
(обратно)
96
Роза.
(обратно)
97
Кипарис.
(обратно)
98
Неточный англ.:small — «маленький».
(обратно)
99
Большой (англ.).
(обратно)
100
Во времена иконоборчества (720–840) в Никее (на окраине Константинополя) жила одна благочестивая вдова с сыном. Осведомители императора-иконоборца обнаружили, что она прячет у себя дома икону Божией Матери, и пригрозили ей, что донесут на неё, если она не заплатит им за молчание большую сумму денег. Вдова с сыном, не имея возможности уплатить шантажистам требуемую мзду, с молитвой опустили икону в море, так как не желали оставлять её на поругание иконоборцам. Вдова неутешно скорбела о потере драгоценной святыни, но однажды ей во сне явилась Сама Матерь Божия и сказала: «Я пошлю Мою икону в монастырь, где люди разных народов и рас будут почитать её на протяжении столетий, и туда же я отправлю твоего сына. А тебя заберу с Собой, чтобы вместо Моей иконы ты могла смотреть на Меня». Пробудившись от сна, вдова исполнилась необычайной радости, благословила сына, и он ушёл в Иверский афонский монастырь. Он рассказал иверским отцам об иконе и о сне матери, и монахи записали саму историю и время, когда всё это произошло.
16 апреля 1004 г., во вторник после Пасхи, через 170 лет после явления Богородицы вдове, у берега напротив Иверского монастыря возник огненный столп, поднимавшийся до самого неба. Сотни иноков собрались на берегу, и каково же было их изумление, когда они увидели икону Божией Матери, стоя плывущую к ним по волнам. Многие поплыли навстречу ей в лодках, но никто не смог приблизиться к святые и взять её в руки. Тогда настоятель Иверского монастыря со всею братией и множеством других монахов начали молиться, стоя на берегу и в течение трёх дней умоляя Царицу Небесную даровать им Свою икону.
Владычица чудесным образом ответила на их молитвы. От иконы послышался голос: «Я не приду к вам, если с Малого Афона не явится за мной Гавриил Иверский». Высоко на Святой Горе, в местности под названием Малый Афон, действительно, жил святой подвижник по имени Гавриил. Матерь Божия явилась ему во сне и повелела спуститься с Горы и взять Её икону из моря. Она сказала: «Ты пойдёшь по воде, поскольку носишь имя Архангела Гавриила, принесшего Мне Благую весть, и возьмёшь Мою икону». Люди, стоявшие на берегу, пошли искать его, и вдруг увидели, как он сам спускается к морю. Подвижник с величайшим благоговением ступил на поверхность моря и, став на колени, направился к иконе. Приблизившись к ней, он принял её на руки и вернулся на берег. На том месте, куда Гавриил опустил икону, забил источник. Он существует до сих пор, и многие из тех, кто пьёт из него с верой, получают исцеление.
(обратно)
101
На иконе на правой щеке Богородицы видна рана с засохшей кровью. Эта рана была нанесена арабом по имени Рахаху, главарём шайки пиратов, которую послали разграбить монастырь. Пираты возвратились ни с чем, рассказали главарю, что какая-то Женщина не позволила им войти в монастырь. От этих слов он пришёл в ярость и бросился к воротам. При виде иконы Божией Матери он впал в исступление и ударил Её мечом. Из иконы излилась кровь, забрызгав пирата. Разбойник, видя такое страшное чудо, пришёл в трепет. Он стал умолять Богородицу простить ему столь вопиющее нечестие. Рахаху так глубоко осознал свой грех и раскаялся, что принял крещение, и отцы сочли возможным постричь его в монахи. Всю оставшуюся жизнь он служил в храме рядом с иконой. Он просил братию не называть его по имени, полученному в монашестве — Дамаскинно именовать Варваром. Он достиг вершин добродетели и стал известен как Праведный Варвар.
(обратно)
102
«…из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство, — всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека». (Мк. 7:21)
(обратно)
103
Ваше имя (англ.).
(обратно)
104
«Три мушкетёра».
(обратно)
105
Судя по всему, это был небольшой крестик ручной работы, обмотанный ниткой.
(обратно)
106
История монастыря Ставроникита берет начало из глубины столетий (X–XI вв). На месте, где теперь находится монастырь, существовала обитель, посвящённая св. Предтече Господню Иоанну с тем же названием — Ставроникита. В эпоху Крестовых походов, нашествия сарацин, грабежа пиратов обитель была разорена и пришла в запустение.
В XIII в. обитель была подчинёна монастырю Кутлумуш, от которого в XVI в. перешла к обители Филофей. В 1533 г. игумен Ксеромеритского монастыря Григорий выкупил Ставроникиту у монастыря Филофей и принялся за работу по его возрождению.
В 1541 г., согласно указу Патриарха Цареградского Иеремии I, возрождённая обитель была освящена в честь свт. Николая. Храм расписан критским иконописцем Феофаном и его сыном.
Среди сохранившихся настенных росписей трапезной монастыря — знаменитая «Тайная Вечеря». В библиотеке хранится 171 рукопись и большое количество печатных книг. Особую ценность представляет Псалтырь XII в., писанная золотом по пергаменту.
В монастыре хранятся следующие святыни: часть Животворящего Креста Господня; рука св. праведной праматери Анны; часть руки свт. Василия Великого с кожей и плотью; десница свмч. Елевферия; части от локтей св. Иоанна Златоуста; свт. Григория Богослова и св. архидиак. Стефана; частицы мощей сорока мучеников; св. бесср. Космы и Дамиана; рёбра свв. мчч. Карпа и Папилы; св. Иоасафа, царевича Индийского; часть руки вмч. Феодора Стратилата; частица св. Амвросия Медиоланского; миро св. Димитрия Солунского; миро св. Николая Чудотворца; часть челюсти с тремя зубами св. Иоанна Предтечи; смешение костей и крови мучеников, в Никодимии сожженных; частица св. Трифона.
В монастыре подвизаются 25 монахов, ещё 13 монахов проживают в келлиях и каливах.
(обратно)
107
«Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему». (Ис. 40:3).
(обратно)
108
Ильинский скит основан в 1757 г., когда старец Паисий Величковский испросил заброшенную постройку у монастыря Пантократор. Окружённый преданными учениками, он мечтал устроить здесь обитель на евангельских началах, в виде общежития. Небывалое по тем временам благолепие обители притягивало к ней новых насельников, которых вскоре стало более 60. Для тогдашнего Афона, угнетённого турками, это было слишком много, слишком вызывающе, и в 1763 г. старец, опасаясь преследований, ушёл с братией в Молдавию, где продолжил своё славное подвижничество. Ильинский скит сохранил собственное национальное своеобразие, общение с Россией и с годами рос и процветал. В 1910 г. здесь был заложен, а в 1914 г. освящён величественный кафоликон во имя св. Илии Пророка. Построенный в ярко выраженном русско-византийском стиле, он символизирует связь русского православия с Византией, с греческими святыми отцами — то, к чему стремился прп. Паисий.
Ильинский скит считался «национальным» и, в основном, был населён малороссами, в XX в. принадлежал Русской Православной Зарубежной Церкви и так же, как остальные «негреческие» монастыри, приходил в упадок. Ко всем напастям прошлого века, скитники объявили себя зилотами, ревнителями и отказались поминать патриархов, обвинив их в вероотступничестве, главным образом, из-за введения новоюлианского календарного стиля, а также в масонстве. Афонские духовные власти какое-то время терпели подобное «диссидентство», но в мае 1992 г. ильинцам — их к тому времени осталось всего четверо — дали сутки на сборы… Опустевшую обитель заселили греческие монахи из монастыря Пантократор, на земле которого стоит скит.
(обратно)
109
Имеется в виду, что, если вы хотите посетить какой-либо монастырь, то предварительно можно позвонить и договориться о ночлеге. Телефоны архондариков можно найти в любом путеводителе по Афону.
(обратно)
110
«Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9:62).
(обратно)
111
Скит Ксилургу (от греч. ξυλουργος; — «плотник», что говорит о том, что первые насельники были, скорее всего, плотниками- умельцами) — первый русским монастырь на Святой Горе. Святогор- цы именуют скит Богородица — по кириакону — соборному храму в честь Успения Божией Матери, построенному в нач. XI в.
По письменным актам, хранящимся в Русском Пантелеимоновом монастыре, наименование «Русский» в первый раз встречается в сохранившейся имущественной записи XII в. Богородичной обители Ксилургу. В ней упоминаются русские богослужебные книги и древние церковные принадлежности, что указывает на то, что русские уже тогда пребывали на Афоне. То, что некоторых из них названы старыми, указывает на то, что русские поселения возникли на Святой Горе раннее указанного в описи года (1143). Другой акт (1169) — акт передачи этой обители русским вследствие умножения их в Богородичной обители, также говорит о времени поселения их в первой обители. Переходя из Богородичной обители в Пантелеимонову, более обширную, отцы-ксилургийцы просили афонских старцев оставить за ними и прежнюю обитель ради того, что они в ней «постриглись и много потрудились, и издержались над её охранением и устроением, и что в ней скончались родители и сродники наши». Всё это свидетельствует о том, что до перехода в русский Свято-Пантелеимонов монастырь в 1169 г. наши предки уже имели благоустроенную обитель, где скончались их отцы. На эту давность поселения русских на Афоне, согласно с указаниями упомянутых письменных актов, говорит (но в общем смысле) возникшее ранее XV в. на Афоне устное предание, что ещё первые христианские великие князья Владимир и Ярослав содействовали водворению там русских. Это предание не раз было высказываемо устно и письменно в челобитных старцев русского монастыря великим князьям и царям. Оно известно было и другим славянским обителям, например, старцы Хилендарской сербской обители также писали подобную челобитную царю Ивану Васильевичу Грозному.
Обитель Св. вмч. Пантелеймона существовала уже в середине XI в. под именем обители Фессалоникийца и была тогда уже значительных размеров, но позже обитель обеднела и перед передачей её русским пришла в упадок. Обстоятельства передачи русским монастыря Св. вмч. Пантелеймона засвидетельствованы в 7-м из сохранившихся актов монастыря от 1169 г. Здесь указаны причина, повод, цель и порядок передачи: пришедшая в совершенный упадок прежде славная обитель передаётся общим согласием священного собрания высшей власти на Святой Горе для благоустроения опытному игумену увеличившегося братства руссов, не вмещавшегося уже в своей прежней Богородичной обители Древоделя. Ввиду этого просителю и будущему устроителю передается обитель в собственность со всем её движимым и недвижимым имуществом. Полное указанное право на владение обителью по обычаю тогдашнего времени для большей крепости утверждается и ограждается от всякого рода насилия под угрозой клятвы. Снисходительным и рассудительным священным собранием оставляется за игуменом русского братства такое же право владения и прежней их обителью Древоделя, трудом и издержками благоустроенной ими.
Приводим этот важный для русской обители акт.
«Людей тщательнейших в делах житейских и ведущих жизнь похвальную все привыкли почитать, удостаивать милостей и поставлять в управление делами и всякого рода имуществом. Тех же, кто оказывает тщание в делах духовных, споспешествует созиданию богоугодных домов и устроению монашеских заведений, какою благодарностию не следует поддерживать и поощрять? Ибо если того, кто обладает большими деньгами и не занимается ими, называют как бы вовсе не живущим, то явно, что людей, бодрствующих и над малым и подвизающихся следует удостоивать не только множеством похвал, но и милостями. Так и Господь сказал в Евангелиях: Рабе благий и верный! О мале был еси верен, над многими тя поставлю. А также и то, что всякому имущему на созидание и возделывание дано будет и преизбудет, у неимущаго же и еже мнится имея — на погибель, совершенное разрушение и запустение — взято будет от него. Сим евангельским речениям последуя, и мы спешим сделать соответственное словам дело.
В 15-й день августа месяца, на обычном празднестве Всепреславной и Всенепорочной, Чистой Приснодевы Богородицы и Богоматери в собрании всего духовного сословия и прочего старейшинства в судилище вошел к нам честной монах господин Лаврентий, игумен обители Древоделя, или Руссов, и, сделав обычный поклон, просил дать ему одну из находящихся на Святой Горе обителей ради ее устроения и пользы. Мы же, прошение его взявши, заботою и целию себе поставили решить, которую бы из обителей дать ему. По долгом же рассмотрении и сообща рассуждении нашли все пригодною для отдачи требующему обитель Фессалоникийца. Ибо если и была она в старину многолюдна и имела первенство между второстепенными как по обширности, так и по блеску, но ныне кажется невидною и всеми признается и почитается совсем не существующею от малочисленности монахов, от недостатка продовольствия и от распадения ее стен и жилища. Да и то, что ещё кажется в ней стоящим, предвещает совершенно падение и исчезновение. Поелику же в таком положении мы нашли ее, хорошо и богоугодно присудили отдать ее сказанному честнейшему монаху господину Лаврентию, игумену обители Руссов, и его монахам, с тем чтобы она восстановлена была ими, обстроена наподобие крепости, возблестела, и украсилась, и населилась немалым числом людей, работающих Богу и молящихся о державнейшем святом царе нашем, скажу просто, чтобы стала опять, как была сначала, и лучше того.
Посему-то с общего согласия всего сословия и всего старейшинства сегодня мы даем, передаем и отдаём означенную обитель Фессалоникийца честнейшему монаху господину Лаврентию и его монахам с принадлежащими ей на Кареях келлиями, и всем её объёмом и обдержанием, и со всеми её правами и преимуществами, полями и прочими движимостями и недвижимостями, чтобы они имели её и распоряжались ею во все последующие непрерывные времена самоправно и властно, сделали ее истинным монастырем и поступали с нею так, как законы и Божественные и священные правила заповедают поступать людям, управляющим делами.
Итак, будь ты, монах господин Лаврентий, духовный брат (к тебе теперь обращается слово мое), от нынешнего дня владыка и господин обители Фессалоникийца и делай с нею что захочешь, никем не возмущаемый, и не беспокоимый, и ни малейше не тревожимый. Ни мы сами, ни будущие после нас проты, икономы, игумены и прочие под каким бы то ни было благовидным предлогом не могут ни самую обитель отнять у тебя или у следующего за тобою, ни потребовать что-нибудь от обители из ее движимостей и недвижимостей, ни от принадлежащих обители полей отделить что-либо по частям или целиком ни для присвоения себе самим (отделяемого), ни для передачи оного другому лицу. Покусившийся сделать что-нибудь подобное или нарушить наше общее распоряжение не только да не выслушивается в том, что говорить будет, но да считается повинным клятвам святых 318 богоносных отцов, и часть его и жребий его да будет с предателем Иудой и с вопиявшими: "Возьми, возьми, распни Сына Божия".
Поелику же и об обители, принадлежавшей до сего дня игуменству вашему, которую обыкли называть "Древоделя" и которую мы хотели взять у вас и отдать другому в игуменство, вы отнеслись к нам с мольбою, говоря: "Невозможно отнять ее у нас и дать другому ради того, что в ней мы постриглись и много потрудились и издержались над её охранением и устроением, и что в ней скончались родители и сродники наши, которые содержали нас и давали нам средства жить, и что ради неё мы дарим те 30 иперпиров, которые должна нам Средина, отказываясь от права требовать оные", — по сей-то причине и мы, снизошедши и рассудивши, что неблаговидно было бы с таким трудом устроенную ими обитель отнять у них и дать другому, чтобы не нанести им подобным отнятием великой опасности и убытка, так что они-то сами изубыточатся, да и сказанная обитель Древоделя потерпит изменение и разрушение, восхотели, чтобы они же владели и ею, распоряжаясь самоправно и властно, со всеми её правами и преимуществами. Однако же владеть и распоряжаться ею не как полем, но как приписным монастырем, каковым и быть ей, и именоваться, и монахов иметь и иконома.
Будь же и её господином и владыкой, монах господин Лаврентий, и поступай с нею, как захочешь, никем не тревожимый и не беспокоимый. Тот же, кто, сомневаясь в чем-нибудь, захотел бы причинить беспокойство, или убыток, или хищение, да будет повинен вышеписанным клятвам и отлучен от Святой и Единосущной Троицы.
Почему и дана сия запись наша, заверенная нашим подписом, писанная же рукою смиренного монаха Иоанна, екклисиарха обители Ватопедской, в августе месяце 2-го индиктиона 6677 (1169. — Прим. ред.) года.
Смиренный монах Иоанн, прот Святой Горы.
Смиренный иеромонах Феодосий, игумен Великой лавры святого Афанасия подписал.
Я, отец архимандрит Иверского монастыря Михаил (по-грузински; в одном списке имя хорошо не читается за повреждением пергамента. — Прим. ред.).
Ватопедской обители предстоятель смиренный монах Игнатий.
Смиренный монах Иларион и игумен обители Дохиара и иконом Горы.
Смиренный монах Митрофан и предстоятель обители Каракала подписал.
Смиренный монах Варнава и игумен обители Ксиропотама подписал» (и пр. — всего двадцать подписей)».
(обратно)
112
Соборный храм Успения Богородицы, построенный в нач. XI в., в настоящее время действующий.
(обратно)
113
Насельниками Ксилургу всегда были по преимуществу славяне. В 1837 г. по общему согласию между Свято-Пантелеимоновым монастырём и скитом было постановлено, что в нём будут проживать болгары, они и построили в 1885 г. двухэтажный братский корпус келий с большим параклисом во имя святых Кирилла и Мефодия. Всё убранство храма, высокий иконостас и красочные росписи были исполнены самими болгарами.
(обратно)
114
Эта чудотворная икона Божией Матери «Гликофилуса», т. е. «Сладкое лобзание», была подарена обители в 1802 г. Такое название икона получила потому, что Богоматерь изображена на ней лобзающей Младенца Христа. Богомладенец обнимает Свою Матерь левою рукой, и на устах Его улыбка божественной любви.
(обратно)
115
«Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? Ты иди за Мною» (Ин. 21:22).
(обратно)
116
«И начал Иона ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и проповедывал, говоря: ещё сорок дней и Ниневия будет разрушена! И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого. Это слово дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение свое, и оделся во вретище, и сел на пепле, и повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его: "чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих. Кто знает, может быть, ещё Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем". И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел» (Ион. 3:4-10).
(обратно)
117
«И подошел Авраам, и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым. Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? Не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие… Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу ещё однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти» (Быт. 18: 23–26, 32).
(обратно)
118
«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3:20).
(обратно)
119
«…ибо проходит образ мира сего» (1 Кор. 7:31).
(обратно)
120
А. Пушкин. «Зимнее утро».
(обратно)
121
А. Твардовский. «Василий Тёркин».
(обратно)
122
Н. Островский. «Как закалялась сталь». Точная цитата: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»
(обратно)
123
А. Фадеев. «Разгром». Точная цитата: «Левинсон обвёл молчаливым, влажным ещё взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далёких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, — и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности».
(обратно)
124
Слово о полку Игореве…». Точная цитата: «Нелепо ли ны бяшеть, братие, начата старыми словесы…»
(обратно)
125
Евр. 10:31.
(обратно)
126
Я к этой истории отнёсся скептически, да и сам автор тоже обставил всё так, что это больше похоже на байку или легенду. Но на всякий случай проверил по Интернету сайты президента (ко времени, когда рукопись оказалась в редакции, президентом был уже Медведев) и Путина: нигде не сообщалось об их пребывании на Афоне в 2007 г. Я вообще хотел выкинуть этот кусок, но, решив для начала показать рукопись афонским монахам, оставил, и реакция о. Николая Генералова меня огорошила:
— Не так же всё было… Вот, опять насочиняли…
— А что — на самом деле было? — вырвалось у меня.
— Ну да, вот он сидел, где ты сейчас сидишь…
— Подождите-подождите, кто сидел?
Да Медведев. Сначала приехал этот кремлёвский представитель, он тут часто бывает. И ко мне: «Сейчас, говорит, большой человек приедет, ты уж, отец, не говори ничего лишнего». Они ж знают, что могу чего-нибудь сказать. «Расскажи, говорит, про скит, как со старцем Паисием общался…» Потом появились два таких здоровых парня, осмотрели всё. «Охранники, что ль?» — спрашиваю. «Нет, говорят, сопровождающие лица». Ну ладно, я им чаю налил, сели они у плиты, сидим, тут открывается дверь и входит несколько человек, я смотрю, где же большой-то, а он маленький на самом деле, невысокий, но понятно сразу, кто главный. Вот я его на это самое место, где ты сидишь, усадил, сам напротив сел, остальные вокруг, чай у нас готов был. Рассказал про скит, про старца Паисия, всё, как просили, ничего лишнего. А когда они уже уходили, в дверях были, я и говорю: «Что ж вы всё американцам под ноги положили?» Его, чувствуется, задело, он резко так ответил: «Ничего не положили. Это прежние под американцами были, мы сейчас выправляем». «Да где ж, — говорю, — выправляете?» — и давай перечислять. Тут он ещё больше завёлся: «А что же делать, если они кругом лезут и лезут?» Отвечаю: «Вы сами прекрасно знаете, что делать?» — «Что?» — спрашивает и, чувствую, напряглись все. «Мочить», — говорю, ну, он рассмеялся, напряжение сошло, все заулыбались и ушли. Вот и всё, что было.
(обратно)
127
Автор, наверное, не знал, что Володя по лациональности белорус и, говоря «хороший президент у вас будет», он вполне мог иметь в виду то, что президент будет в России, а не в его родной Белоруссии. Хотя лично мне авторская трактовка володиных слов нравится больше.
(обратно)
128
«Отец Олимпий пока ещё отличается от братии тонкими чертами лица, словоохотливостью, правильной речью и эрудицией, совсем недавно вынесенной из мира. Там он был академиком, доктором технических наук, зав. кафедрой электроники и электротехники Московского технического университета. Автор известных всему миру учебников по компьютерной технике. И сошёл со всех этих высот, побывав на Афоне паломником, оставил славу и звания где-то там, по ту сторону жизни… Оставил, быть может, и из чувства вины перед поруганным целомудрием Божьего мира, быть может, и себя считая причастным к этому вселенскому поруганию. Мы не полезли к нему в душу, хотя разговаривали долго и о многом. Отец Олимпий провёл с нами экскурсию: как прежде знал он свои науки, так знает теперь начала начал русского Афона и каждую святыню многочисленных церквей в Свято-Пантелеимоновом, все реликвии его и предания» (В. Распутин. «На Афоне»),
(обратно)
129
«Каруля есть не что иное, как отвесная прибрежная скала, господствующая над бездною Архипелага, с южной стороны св. Афона, занятая древним скитом того же имени, заселённая множеством разного рода пустынных и отшельнических жилищ бедного афонца. Начало Карульского скита и всех его келлий и калив, разбросанных по страшным отрогам и обрывам, относят к X веку. Это место считается безлюднейшим, и путь туда не только труден, но и опасен в полном смысле этого слова. Чтобы спуститься туда, надобно в некоторых местах цепляться за камни руками и даже висеть всем телом над бездною. Около 50 саж. приходится спускаться по верёвке, придерживаясь за обрывистую каменную стену, более 20 саж. пролезать в скале чрез трущобу, а остальную часть проходить по весьма крутым и сыпучим уступам. Там поэтому редко бывают поклонники, и то разве только ищущие душевного утешения и назидания, а частные посетители Афона и, особливо, высокопоставленные лица, вовсе не заглядывают туда». (И.З. Черкасов. «Афон и его окрестности…»)
(обратно)
130
Игумен N. Сокровенный Афон. Даниловский благовестник. М., 2002.
(обратно)
131
Отец Иоанн родился 11 апреля 1910 г. в городе Орел в семье Михаила и Елизаветы Крестьянкиных. Он был восьмым ребёнком в семье. Мальчика назвали в честь прп. Иоанна Пустынника. С детства Иван был «в послушниках» в храме у известного своей монашеской строгостью архиеп. Орловского Серафима. После окончания средней школы Иван Крестьянкин поступил на бухгалтерские курсы и, переехав в Москву, работал по этой специальности. В 1945 г. он был рукоположен в дьяконы. В сан священника его рукоположил Патриарх Алексий I в Измайловском Христорождественском храме, в котором отец Иоанн и служил до 1950 г. Экзамены за курс семинарии отец Иоанн сдал экстерном, и в 1950-м, закончив 4 курса Московской духовной академии, написал кандидатскую работу. Но закончить её не удалось. В ночь с 29 на 30 апреля 1950 г. за ревностное пастырское служение отец Иоанн был арестован и по приговору получил 7 лет исправительно-трудовых лагерей. Вернувшись из заключения досрочно, 15 февраля 1955 года, он был назначен в Псковскую епархию, а в 1957 г. перемещён в Рязанскую епархию, где священствовал в общей сложности почти 11 лет. 5 марта 1967 г. иеромонах Иоанн поступил в Псково-Печерский монастырь. 13 апреля 1970 г. был возведён в сан игумена, а 7 апреля 1973 г. — в сан архимандрита.
Архимандрит Иоанн был почитаем всей православной Россией как старец-духовник. Каждый день на протяжении почти четырёх десятилетий в Псково-Печерский монастырь приезжали сотни людей, чтобы поделиться с батюшкой своими бедами и радостями, спросить совета в трудных обстоятельствах, услышать его авторитетное пастырское слово, измерить его строгим мерилом себя и свою жизнь. Среди тех, кто посещал старца, были и простые прихожане, и представители политической, научной и культурной элиты России. В августе 2000 г., посещая Псково-Печерский монастырь, отца Иоанна в его келье навестил президент В.В.Путин. Книги архимандрита Иоанна, посвящённые различным аспектам духовной жизни, расходились тысячными тиражами не только в нашей стране, они переводились и распространялись за рубежом.
Ушёл из жизни архимандрит Иоанн (Крестьянкин) в возрасте 95 лет в День памяти новомучеников и исповедников Российских воскресным утром, когда во всех православных храмах страны совершались богослужения в честь «малой Пасхи» — так христиане называют каждый воскресный день, прообразом которого является Воскресение Христово
(обратно)
132
В XX в. приток русского монашества на Афон прекратился. В основном из-за препятствий, чинимых греческими светскими властями, с молчаливого согласия властей церковных. 14 октября 1963 г. Московская Патриархия послала Патриарху Афинагору список из 18 лиц, ожидавших разрешения на поселение в Пантелеимоновом монастыре, в июле 1964 г., после повторного обращения Патриарха Алексия I, разрешение на въезд в Пантелеймонов монастырь получили 5 человек, в июле 1966 г. четверо из них выехали на Афон, в 1967 г. один по болезни вернулся на родину. 27 февраля 1970 г. на Афон выехали 2 русских инока, получившие визы на постоянное поселение в Пантелеимоновом монастыре. 26 августа 1974 г. Патриарх Димитрий сообщил, что двум кандидатам из 6, предложенных Русской Церковью, дано разрешение поселиться на Святой Горе, и только один из них — нынешний настоятель Пантелеимонова монастыря архим. Иеремия (Алёхин) — на следующий год прибыл на Афон. В результате переписки между Патриархами Пименом и Димитрием, продолжавшейся в 1975–1976 гг., было получено разрешение на поселение в Пантелеимоновом монастыре ещё 10 монахов из России. Летом 1976 г. на Афон прибыли сначала 4 монаха из Псково-Печерского монастыря, затем ещё 9 иноков. В числе их были отец Мартиниан и отец Николай. К тому времени в Пантелеимоновом монастыре оставалось 13 насельников.
(обратно)
133
Костница находится в склепе храма Прп. Иоанна Рыльского, построенного болгарами в 1820 г.
(обратно)
134
«И вот, некто, подошед, сказал Ему: Учитель Благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную? Он же сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди. Говорит Ему: какие? Иисус же сказал: не убивай: не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и: люби ближнего твоего, как самого себя. Юноша говорит Ему: всё это сохранил я от юности моей; чего ещё недостает мне? Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19:16–21).
(обратно)
135
«И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя» (Чис. 21:9).
(обратно)
136
«Кто из вас, имея раба пашущего или пасущего, по возвращении его с поля, скажет ему: пойди скорее, садись за стол? Напротив, не скажет ли ему: приготовь мне поужинать и, подпоясавшись, служи мне, пока буду есть и пить, и потом ешь и пей сам? Станет ли он благодарить раба сего за то, что он исполнил приказание? Не думаю. Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» (Лк. 17:7-10)
(обратно)
137
На Афоне расстояния измеряются не километрами, а временем. Говорят, что до такого-то места столько-то часов.
(обратно)
138
Пантократор (Вседержитель). Расположен на северо-востоке полуо-ва Афон, рядом с развалинами древнего города. И хотя распространена легенда, что монастырь основал Алексий Комнин, фактическими основателями следует считать братьев Алексия (имевшего титул стратопедарха — командующего военным лагерем) и Иоанна (занимавшего высокий пост в суде). О дате начала строительства монастыря ничего не известно, но в документальных источниках он впервые упоминается в 1358 г. Известно также, что в 1362 г. обитель была перестроена Патриархом Каллистом L На пожертвования, сделанные братьями Алексием и Иоанном, были построены подворья, существующие до настоящего времени. Дар братьев — икона Христа Пантократора (Вседержителя) — хранится сегодня в Эрмитаже.
Иконостас собора, вероятно, самый древний на Афоне, а святая икона Богородицы «Геронтисса» (Покровительница монастыря) — одна из наиболее почитаемых чудотворных афонских икон.
В монастырской библиотеке хранится редкое Евангелие, принадлежащее св. Иоанну Кущнику, много в ней и других древних рукописей.
Пантократору принадлежит келлия «Достойно есть», где, по преданию, св. Архангел Гавриил воспел песнь «Достойно есть» перед иконой Богоматери.
В обители находится много святынь, среди них: часть Животворящего Древа Господня: частицы руки и ноги апостола Андрея; глава Иоанна Милостивого; часть руки Иоанна Златоуста: частица руки Афанасия Константинопольского и сщмц. Харалампия; глава прп. Иоанна Великого; глава мч. Феодора Стратилата; рука мч. Трифона; частицы мощей мчч. Меркурия и Артемия: часть руки мч. Евстафия Плакиды; части рук мч. Кирика и Иулитты: частицы прп. отцов, в Синае и Раифе избиенных; мчч. Антипы, Прокопия и Фотинии; глава бесср. Космы; щит св. вмч. Меркурия.
В монастыре подвизаются 20 монахов, к нему приписаны 42 монаха, проживающих в Ильинском скиту, а также в 12 кельях и одной кафизме.
(обратно)
139
Пояс Пресвятой Богородицы был одной из главных святынь Константинополя, связанных с земной жизнью Божией Матери. Согласно преданию, отражённому в Менологии Василия II, Пояс Божией Матери незадолго до Ее успения был отдан двум благочестивым иерусалимским вдовам и затем передавался из поколения в поколение. При императоре Восточной Римской империи Аркадии (t 408) Пояс Пресвятой Богородицы был доставлен в Константинополь и помещён в прекрасный ларец, который обрёл своё место в одном из трёх главных Богородичных храмов Царьграда — Халкопратийской церкови (некоторые источники говорят о нахождении Пояса не в этом, а во Влахернском храме — вероятно, это следствие путаницы — Влахернский храм был местом хранения Ризы Богоматери; вполне возможно, однако, что святыни могли быть перемещаемы из одного храма в другой).
На протяжении столетий ларец с Поясом Богоматери не открывали, но спустя пять веков после положения Пояса в Халкопратийском храме, при императоре Льве VI Мудром, его жене Зое Карбонопсине было видение, что она избавится от своего недуга (как повествует Менологий, императрицу мучил нечистый дух), если на неё возложат Пояс Пресвятой Богородицы. Император открыл ларец и обрёл Пояс в целости и сохранности; Пояс был запечатан золотым хрисовулом императора Аркадия, на котором были указаны год и индикт Положения Пояса в Царьграде, а также точная дата этого события — 31 августа (13 сентября по н. е.). По повелению императора Пояс Пресвятой Девы был возложен на голову страждущей императрицы (это было поручено Евфимию, будущему Патриарху Константинопольскому, который составил и Слово в честь торжества нового обретения Пояса), и та исцелилась. После этих событий Пояс Пресвятой Богородицы был возвращён на место, а праздник Положения Пояса получил ещё большую торжественность, чем прежде.
В результате двух падений Константинополя — сначала в 1204 г., затем, окончательно, в 1453 г. — Пояс, как и почти все другие святыни Царьграда, покинул город, но не исчез бесследно. Часть Пояса доныне хранится на Горе Афон в монастыре Ватопед. Освящаемые на частях Пояса Божией Матери пояски раздаются верующим для ношения; многие женщины, имевшие ту или иную немощь, благодаря предстательству Пресвятой Богородицы получают от них исцеление.
(обратно)
140
«Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как рассеивается дым. Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются пред Богом и восторжествуют в радости» (Пс. 67:2–4).
(обратно)
141
«Царь, вошед посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связавши ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов; ибо много званных, а мало избранных» (Мф. 22:11–14).
(обратно)
142
По церковному преданию, ключи от рая вверены апостолу Петру.
(обратно)
143
По преданию, в водах у Горы Афон в 395 г. во время сильной бури упал с корабля в море царевич Аркадий, сын императора Феодосия Великого, но был спасен от смерти заступничеством Божией Матери. Это первое благодеяние, оказанное Богородицей роду человеческому на Афонской Горе. В воспоминание этого события здесь был основан монастырь, названный «Ватопед», т. е. «куст отрока».
(обратно)
144
«Одно то не должно быть сокрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3:8).
(обратно)
145
«Но Он, взглянув на них, сказал: что значит сие написанное: "камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла"? Всякий, кто упадет на тот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит» (Лк. 20:17–18).
(обратно)
146
Предание об иконе Божией Матери «Елеуса» («Живоприятна»). В 382 или 422 г. Плакидия, дочь Феодосия Великого, желая видеть брата своего Аркадия, царствовавшего тогда в Константинополе, отправилась из Рима морем в Константинополь, причём намеревалась на этом пути поклониться чудотворной иконе Божией Матери, находящейся в Ватопедском монастыре, сооружённом её отцом, императором Феодосием Великим. Она повелела кормчему пристать к Афонской Горе. Ватопедские иноки вышли к ней навстречу с почестями. Узнав о её желании поклониться чудотворной иконе, они испугались, потому что видели в этом нарушение устава Афонской Горы, запрещающего вход в неё женскому полу. Не смея противиться воле сестры своего императора, они решились вместе с ней идти в монастырь. Плакидия, сохраняя глубокое смирение, не последовала за иноками большими средними вратами в собор, а хотела войти меньшими, северными, но, едва приблизилась ко вратам, как услышала пришедший свыше глас: «Стой! Не ходи далее, иначе будешь строго наказана». Плакидия ужаснулась и, осознав свою вину пала на землю, проливала слёзы в раскаянии и просила у Богородицы прощения. Тут узнала она, что несколько женщин, дерзнувших нарушить этот устав, были наказаны внезапной смертью. В благодарность за полученное прощение она приказала соорудить церковь Св. Димитрия, а на том месте, где услышала голос, поставить икону Божией Матери, и притом завещала, чтобы пред ней возжигалась неугасимая лампада, что и доныне неизменно соблюдается
(обратно)
147
Предание об иконе Божие Матери «Парамифия» («Отрада и Утешение»). В январе 807 г. алжирский пират по имени Вардухан, обосновавшийся на о-ве Милос, на пятнадцати пиратских кораблях совершал набеги и опустошал острова Эгейского моря, побережья Фракии и Малой Азии. В тот месяц он решил напасть и на Святую Гору. Он подготовил 10 кораблей, взял с собой около 200 пиратов и отправился к Ватопеяскому монастырю. На рассвете 21 января разбойники пришвартовались в монастырской бухте, выстроились в боевом порядке и, затаившись, стали ждать утреннего открытия монастырских ворот.
Монахи, закончив утреню, расходились по своим кельям для краткого отдыха. В церкви остался один игумен, который продолжал молиться. Внезапно старец услышал исходящий от иконы Пресвятой Богородицы глас: «Не открывайте сегодня ворот. Подымитесь на стены и прогоните пиратов». Удивлённый услышанным, старец взглянул на икону Богородицы и оказалось, что лица Богородицы и Божественного Младенца чудесным образом ожили. Маленький Иисус простёр руку, прикрывая ею рот Своей Пресвятой Матери, и, обратив к Ней Свое лицо, сказал: «Нет, Мама, не говори этого! Оставь их, пусть они будут наказаны по заслугам!» Однако Богородица взяла руку Божественного Младенца, повернула лицо немного вправо и снова сказала: «Не открывайте сегодня монастырских ворог!» Потрясённый игумен созвал братию и рассказал монахам обо всём увиденном и услышанном. Те со страхом убедились, что священные лица на иконе Богоматери изменили своё положение и выражение. После этого, поблагодарив Пресвятую Богородицу за Ее спасительный Промысл, иноки поднялись на стены. Тем временем пираты с лестницами и топорами уже готовились к штурму монастыря. Игумен, стоя на бойнице, позволил им сначала приблизиться, а затем, возвышая Честный Крест, дал сигнал к отражению атаки. В одночасье десять пиратов пали замертво, многие были ранены, а остальные бежали и затем уплыли прочь. Растроганные монахи спустились в храм и ещё раз от всего сердца поблагодарили Богородицу. С тех пор икона, сохраняемая и ныне в Ватопедском монастыре, стала называться «Парамифия» (т. е. «Отрада и Утешение») и до сих пор остаётся видоизменённой как напоминание об удивительном происшествии. В память чудесного избавления монастыря от разграбления пред иконой «Отрада» была возжжена неугасимая лампада, а также зажигается большая свеча. В приделе, где находится икона, издавна совершается пострижение всех поступающих в число братии обители и ежедневно поётся молебен Божией Матери.
(обратно)
148
«Элеовритисса» («Елеоточивая») — чудотворная икона Пресвятой Богородицы прославилась и получила своё название по следующему случаю. Однажды в Ватопедской обители случился недостаток масла — оставался всего один сосуд, и дохиар (заведующий хозяйством) не стал давать братии масла. Но игумен, твёрдо надеясь на помощь Пресвятой Богородицы, приказал ему елей выдавать. Однажды, войдя в дохиарную (кладовую), он подумал, что масло кончилось. Но что же оказалось? Сосуд был наполнен маслом до краев, так что оно переливалось через край горлышка. Тогда все прославили и возблагодарили Царицу Небесную.
(обратно)
149
«Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много» (Ин. 14:1–2).
(обратно)
150
На самом деле ближе всего к границе с миром расположены Хиландар и Эсфимген.
(обратно)
151
«Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: "не ешь от него", проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Терния и волчцы произрастит она тебе: и будешь питаться полевою травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3:17–19).
(обратно)
152
«И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?» (Быт. 4: 9).
(обратно)
153
Кроме соборного Благовещенского храма, в Ватопеде находится ещё 16 действующих церквей
(обратно)
154
«И знаю о таком человеке, — только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает, — что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12:3–4).
(обратно)
155
«У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду: а у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня» (1 Кор. 3:14–15).
(обратно)
156
«Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий, и жнущий вместе радоваться будут; ибо в этом случае справедливо изречение: "один сеет, а другой жнет". Я послал вас жать то, над чем вы не трудились: другие трудились, а вы вошли в труд их» (Ин. 4:36–38).
(обратно)
157
«Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда» (Ин. 6:35).
(обратно)
158
Зограф (болг., в пер. с греч. «живописец»). Как гласит предание, этот монастырь был основан в X в. тремя братьями-монахами родом из Охриды: Моисеем, Аароном и Иоанном. Между ними возникло несогласие по поводу того, какому святому или празднику посвятить обитель. Прп. Моисей предлагал построить ее во имя Пресвятой Богородицы, прп. Аарон, свт. Николая, а прп. Иоанн — вмч. Георгия. После долгих споров они заперли в храме иконную доску, покрытую левкасом, и встали на молитву. Утром, отперев храм, они с удивлением увидели, что на доске изобразилась икона вмч. Георгия. В его честь и был освящен монастырь.
В монастыре находятся часть Животворящего Древа Креста Господня; глава прп. Матроны; челюсть прпмч. Стефана Нового; часть мощей св. вмч Георгия и кровь его; части мощей св. архидиак. Стефана; сщмч. Игнатия Богоносца: Антипы и Харалампия; мчч.: Никиты, Нестора, Варлаама, Кирика: вмч. Феодора Стратилата; прп.
Феодосия Великого; вмчч. Прокопия и Меркурия; апостола Андрея Первозванного; св. Авксентия; апостола и евангелиста Матфея; вмч. Иакова Персянина; св. Евтихия, Патриарха Цареградского; св. бесср. Космы и Дамиана; св. Кира и Иоанна; св. Пантелеймона и Трифона: свтт. Петра и Афанасия, Патриархов Александрийских; сщмч. Климента; св. Ферапонта и др.
В монастыре подвизаются 12 монахов.
(обратно)
159
«И повелел Господь большому киту поглотить Иону; и был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи. И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита… И сказал Господь киту, и он изверг Иону насушу» (Ион. 2:1–2,11).
(обратно)
160
Пять билетов (искажён, англ.).
(обратно)
161
Монастырь Ксиропотам (около монастыря находится глубокий и широкий ров, который в зимнее время наполняется водой, а летом пересыхает. Отсюда и название монастыря: «ксиропотам» значит «сухой поток»). Он был построен греч. царевной Пульхерией в 450–455 гг. Первым игуменом был прп. Павел Ксиропотамский. О нем упоминается в I Типиконе Святой Горы. Он жил в одно время с прп. Афанасием Афонским. Святые являли два различных подхода к организации монастырской жизни. Прп. Павел Ксиропотамский был приверженцем монашеской молитвы и безмолвия и отвергал строгую организацию общежительного устава и деятельную жизнь, установленные прп. Афанасием Афонским.
После нашествия арабов монастырь был разорен и находился в запустении до X в. Ксиропотам был возобновлен при императоре Романе усилиями прп. Павла, сына греч. императора Михаила Куропалата, прозванного Рангавеем.
Кафоликон монастыря построен в 1761 г. и освящен в честь Сорока мучеников Севастийских. В обители хранится самая большая в мире частица Честного Креста с отверстием от одного из гвоздей. Эта частица вставлена в деревянный Крест, по преданию, пожертвованный императрицей Пульхерией.
В обители подвизаются 20 монахов.
Святыни монастыря: две части Честного Креста: значительная часть Животворящего Древа Креста Господня с пробитой гвоздем скважиною и другая часть, меньшего размера. Стопа левой ноги св. Прокопия; кость руки прп. Авксентия; часть локтя св. Игнатия Богоносца; часть колена свт. Василия Великого; правая нога мч. Трифона: часть ноги свт. Григория, просветителя Армении; перст вмч. Меркурия; частица мощей свт. Андрея Критского; челюсть св. прпмч. Стефана Нового; челюсть св. Иоасафа, царевича Индийского; частица одного из десяти мучеников Критских; глава одного из чад св. Соломонии; частица мощей сщмч. Харалампия; вмц. Параскевы и св. Пантелеймона; св. Фотинии Самаряныни; св. Анастасии Александрийской; ап. Варфоломея; прп. Нила Мироточивого; свт. Григория Богослова; челюсть св. Парфения Лампсайского; десница мц. Христины; часть руки св. Иоанна Милостивого; глава прпмч. Николая Нового; глава прпмч. Авксентия Нового; часть одежды, облитой кровью и миро, вмч. Димитрия Солунского и части сорока св. мучеников. Мантия, подаренная Константином Багрянородным; архиерейский янтарный жезл.
(обратно)
162
«…подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашед одну драгоценную жемчужину, пошел и продал всё, что имел, и купил ее» (Мф. 13,44–45)
(обратно)
163
Базилика Св. вмч. Димитрия стоит на месте его первоначального погребения, и там же в наши дни покоятся его мощи. В ночь после мученической кончины Димитрия солунские христиане спрятали тело святого в находящемся неподалёку колодце, а затем похоронили их в заброшенной крипте (от греч. κρυπτη — «крытый подземный ход, тайник»), бывшей раньше частью бань. Вскоре от мощей стало истекать целебное миро. В 312 г. над гробницей установили маленькую церковь, которая стоит и сейчас. Через несколько лет знатный человек Леонтий, исцелившись у мощей святого от смертельного недуга, построил вместо маленького храма Святого Димитрия большой. Этот собор в 626 г. был уничтожен пожаром, но был сразу же отстроен заново и стал ещё просторнее. Во время завоевания турки использовали этот храм как мечеть, а крипту, в которой захоронен святой, завалили землёй и камнями. При пожаре 1917 г. пол частично провалился и открылись давно забытые катакомбы с телами четырёх епископов, похороненных сидя, в полном епископском облачении. Катакомбы были восстановлены. В наши дни мощи уже не мироточат, но древние каменные бассейны, в которые стекало драгоценное вещество, стоят до сих пор. То место, где, по преданию, был убит св. Димитрий, отмечено углублением. Сохранились и остатки первой часовни.