Счастье быть мучеником: Схимонах Гавриил (Седлецкий). День памяти — 10 июля
 Загудел страшный ветер, засверкали частые молнии, и загремел гром. Паисий не терял присутствия духа, стоял бодро и молился. Гроза усилилась еще более. Молния чрез отверстие проникла в храм и начала гулять по церкви. Паисий прижался к стене, думая, что она не коснется его, но вдруг он почувствовал удар в голову, отчего четки выпали у него из рук... Схимонах Гавриил (в миру Георгий Аркадьевич Седлецкий) родился в 1845 году в городе Дорогобуж Смоленской губернии. Родители его были дворянами и имели возможность отдать мальчика в уездное училище. Но юный Георгий всем сердцем тянулся к монашеской жизни. Любовь к Богу всецело захватила его молодую душу. Тайно от родителей в 15-летнем возрасте он сбежал из дома и поступил в Белобережную пустынь. Старцы этой обители сначала никак не хотели его принимать в обитель, но, видя его неимоверное стремление к монашеству и его рвение, наконец согласились это сделать. Когда же Георгию исполнилось 18 лет, постригли его в рясофор с именем Паисий. Он был племянником преосвященного Поликарпа (Радкевича), епископа Орловского, и его рекомендации и поддержка помогли юному подвижнику осуществить свою мечту — стать монахом. Была у него еще одна мечта — посетить святые места Иерусалима и Святую Гору Афон, которую он вскоре смог осуществить. Прибыв в 1865 году на Афон, он был очарован образом здешней монашеской жизни и решил навсегда остаться в уделе Пресвятой Богородицы. Вот как описывает дальнейшие приключения Паисия его духовный отец иеросхимонах Иероним: «По прибытии его на Афон он сначала пристал к монастырю Хиландарь. Потом обошел некоторые монастыри, скиты и келлии, прося, чтобы где-либо приняли его на жительство, но ему везде отказывали по причине молодости и слабого сложения. Таким образом, он дошел и до нашего монастыря, явился ко мне и просил о принятии в монастырь на всегдашнее жительство. Я сказал ему: — Пожить у нас гостем или странником ты можешь хоть год и два, а принять тебя вовсе невозможно по причине молодости твоей, а более по слабому сложению твоему. Что ты здесь будешь делать? — спросил я его. — Ты здешних трудов не можешь понести, ты не можешь простоять всенощного бдения, которое длится десять часов, и так же, как мы, не можешь поститься и трудиться. Я удивляюсь, зачем ты сюда пришел. Разве в России нет спасения? Спасение везде можно обрести. Где только человек понудится творить волю Божью, там и спасется. На это мое замечание Паисий ответил с улыбкой: — Я читал, батюшка, в книгах, что Святая Гора Афон есть жребий Божией Матери и что Она особенно печется о спасении здешних насельников. Так как я люблю Божию Матерь и имею к Ней веру, потому и надеюсь, что здесь, в Ее жребии, удобнее и скорее спасусь, нежели в России. — А каким образом, — спросил я его, — ты, будучи молод, слабого сложения и нежного воспитания, к тому ж без средств, отважился пуститься в такое далекое путешествие за границу, в варварское царство, не узнав наперед о бедственных обстоятельствах здешнего края, и решаешься остаться здесь на всегдашнее жительство? — Простите, батюшка, — отвечал он, — обо всем этом я слышал и читал, но при всем том я шел к Афону как к любезному родительскому дому с большой радостью, ободрял себя верой и упованием на покровительство и помощь Божией Матери, и Она, Всеблагословенная моя Попечительница, помогла мне во всех моих нуждах. Как только я помолюсь Ей усердно, то скоро и получаю просимое. Самое большое препятствие моему намерению я встретил в Орле от дяди моего, преосвященного Поликарпа, который хотел оставить меня у себя навсегда, но я не согласился. И хотя он всю зиму удерживал меня, всячески упрашивал и испытывал меня тяжелыми послушаниями, заставлял в саду копать мерзлую землю, чтобы устрашить меня и показать мне на опыте, что я не способен к таковым трудам, которые на Афоне для меня необходимы, но я при помощи Божией Матери все его испытания выдерживал. Наконец, он решился отпустить меня на Афон и предлагал мне рекомендательные письма к знакомым его на Афоне, потому что он сам был там, но я, имея в душе веру к Божией Матери, отказался от его предложения. На что он сказал мне: «Какой ты гордый!» Зато на дорогу дал мне денег пять рублей. Но я о деньгах и не думал. До Одессы шел пешком, один, милостыни не просил, и везде боголюбивые люди кормили меня и сами предлагали деньги. Как только спросят, куда я иду, и лишь услышат, что путь мой на Святую Гору Афонскую, то с удивлением скажут: «Ах, какой молодой, куда идешь спасаться». И затем дают денег. Таким образом, на пути в Одессу мне дали до 50 рублей, которых до Афона я не мог всех истратить. И вот Божия Матерь оправдала мою к Ней веру, помогла исполнить мое желание. Я теперь здесь и всей душой верю и надеюсь, что Она спасет меня. А в Россию я уже ни за что не возвращусь, и если вы не примете меня, то буду жить у вас хотя поклонником, потому что мне, отче, все у вас понравилось. А когда заболею, то вы, верно, не оставите меня умереть без пострига, как это у вас в обычае. После этого объяснения ему было дозволено жить в гостинице в числе поклонников. Но по прошествии полугода, видя его добрый нрав, все отцы полюбили его и просили о принятии его в общежитие. Он был принят и определен для жительства за монастырем, в келлию преподобных Печерских под надзором иеромонаха иконописца отца Василия (Селезнева). Там занимался писанием писем и разных бумаг монастырских, пономарил в церкви. В неделю раз приходил на всенощное бдение в монастырь, по обычаю раз в две недели приобщался Святых Таин. Однажды он пришел ко мне для исповеди и говорит: — Отче святый! Я имею большое желание сделаться мучеником, благослови пойти мне в Солунь или в Смирну пострадать за Христа. Ужасно мне этого хочется. Сердце мое горит день и ночь, все влечет меня положить жизнь мою за Христа. Услышав это, я с удивлением спросил: — Откуда такая странная мысль пришла к тебе в голову? Для чего это? — Для того, — отвечал он, — что, во-первых, этим средством я могу скорее спастись, а во-вторых, буду в вечности в чине мучеников, которые в Царствии Божием более всех прославляются. Вот почему мне хочется быть мучеником. На это я много говорил ему из Писания, убеждал, что всякий христианин, тем более монах, должен быть готов в случае нужды пожертвовать жизнью своей для Бога, но самовольно вдаваться в искушения нам запрещено. Напротив, заповедано нам молиться, чтобы мы не были введены в искушение. — А ты, — продолжал я, — без нужды дерзаешь идти на такое страшное дело. Желание твое понятно, но приводить его в исполнение дело небогоугодное, для спасения твоего очень опасное по причине немощи нашей природы. Вспомни пример апостола Петра. Да и, кроме того, много было несчастных, которые дерзнули без призвания свыше на таковое великое дело и не выдержали мук, отпав от Христа. Это легко может случиться и с тобою. Но он мало был успокоен моими увещеваниями. После нашего разговора с ним еще более года мысль о мученичестве не оставляла его. Он не понимал, что влекла его к мученичеству не любовь к Богу, а любовь к самому себе, чтобы прославиться и превзойти других. Это желание родилось у него от непонимания самой сущности самоотвержения. Но когда я пригласил его, чтобы он собственным опытом в малых и даже в ничтожных делах удостоверился в трудности самоотвержения или отсечения воли, тогда он вполне убедился, что именно отсечение воли своей есть истинное мучение. Это было таким образом. Видя, что он не следует моим увещаниям и все еще стремится идти на мучение, я сказал ему: — Если ты не веришь, что послушание есть истинное мученичество, как свидетельствуют богоносные отцы, то испытай сам на деле и убедишься в истине. Если ты истинно желаешь сделаться мучеником и попасть в их чин, то я помогу тебе в этом деле и покажу легкие и удобные средства для этого. Если ты не будешь уклоняться от несения крестов, т. е. скорбей внутренних и внешних, то ты сделаешься даже великомучеником. Вот, например, тебе даны четыре креста послушания внешнего: 1) ходить в церковь на всякую службу к началу и выстаивать там до конца; 2) пономарить в малой нашей церкви; 3) заниматься переписыванием; 4) в неделю раз являться в Руссик. Если ты все это исполняешь по совести, старательно, без лености и ропота, то ты несешь эти четыре креста. К наружным крестам принадлежат явные насмешки от других, укоризны, брань, клевета. Если ты в таких случаях не воздаешь злом за зло, то ты несешь и эти кресты. А внутренние кресты, или тайные, составляются из мыслей и желаний. Например, если ты услаждаешься злыми мыслями: гневными, или блудными, или гордыми и тщеславными, — то ты не несешь тайного твоего креста или тяжести, а, уклоняясь в услаждение таковыми мыслями, не имеешь терпения и мужества, чтобы бороться с ними. Борьба со злыми мыслями есть своего рода мученичество. Вот ты желаешь пострадать за Христа, чтоб турки за веру отрубили тебе голову, а того не знаешь, что можно и малыми делами сделать себя мучеником, потому что и малые дела, совершаемые нами ради Бога, делаются великими. Если я дам тебе и самые малые заповеди, и даже ничтожные, но ты по высокоумию не выдержишь испытания, то и они покажутся тебе страшно тяжелыми и даже невозможными, и ты откажешься от них. На это Паисий возразил: — Я на все готов. Только, быть может, я себя не так понимаю. Но желаю исполнить все, что вы мне прикажете, лишь бы только мне сравняться с мучениками. Испытайте, укажите и наставьте меня, как вам угодно. — Хорошо, — говорю ему, — начнем, при помощи Божией, восходить на степень мученическую снизу вверх, как бы по лестнице, а не сверху вниз, как ты хотел. Теперь слушай да внимай, а после и делом исполняй. Мученики постились, а ты по четыре раза в день ешь. Так, с этого времени вкушай пищу хотя бы два раза в день. Мученики вовсе чая и не знали, а ты пьешь его два раза в день, да еще по шесть и по семь чашек, а довольно будет для тебя пить чай один раз в день и по три чашки. Мученики мало спали, а ты по восемь часов спишь в сутки. Будь доволен шестью часами. Мученики бдения совершали усердно, а ты всегда дремлешь в церкви на службах. Понуждай себя, чтобы не дремать в церкви. Мученики терпели страшные мучения, а ты ради венца мученического хоть бы от блох и клопов терпел, ни мало действуя, и если они когда будут кусать тебя, то ты терпи ради Бога, не чешись. Паисий при этих словах, горько улыбнувшись, сказал: — Вы, батюшка, смеетесь надо мной, как над глупеньким мальчиком. Разве можно такими ничтожными делами приобрести степень мученическую? — Ну, посмотрим, — сказал ему я, — исполнишь ли ты хотя бы эти ничтожные мелочи. Но не забывай вначале мной сказанного, что общее главное средство к мученичеству — не уклоняться от скорбей, но терпеть их благодушно. Ты хвалишься верой в помощь Божией Матери, но если вера у тебя правильная, то ты можешь у Нее испросить дар мученического подвига и приобрести венец мученический. Ибо это более зависит от веры, и вера многое может. Посмотри, если когда дастся тебе какая-либо мучительная страсть или болезнь, тогда терпи, не малодушествуй. Ибо я знаю, что некоторые и выпросили себе крест, а после стали роптать. Так смотри, чтобы и с тобой подобного не случилось. А через эти ничтожные мои заповеди ты увидишь свою немощь и забудешь о мученичестве. — Если уж в самом деле я не возмогу этого исполнить, — сказал Паисий, — то после этого куда ж я гожусь. Нет, я уверен, что и более этого буду делать, только помогайте мне вашими молитвами и благословите с этого времени начать. И, поклонившись до земли, принял благословение и удалился. С этого времени Паисий действительно начал делать все, что было ему велено. Так продолжалось более года, потом он начал ослабевать, иногда побеждался лишним сном, или питием чая, или ел более, иногда жаловался на дремоту в церкви. Дана была ему заповедь молчать за трапезой, а так как он любил говорить, потому более месяца не мог выдержать этой заповеди.  Мощи схимонаха Гавриила (Седлецкого). Однажды он пришел ко мне и говорит: — Батюшка, прочие твои заповеди хотя и несовершенно, но исполняю, а одну твою заповедь, которую я считал вовсе за ничтожную, исполнять не могу. Что хотите делайте со мной, смущаюсь, мучаюсь и ничего не могу поделать. Прошу вас, увольте меня от нее. — Какая же заповедь тебе столь тяжела, что ты нисколько не можешь ее исполнить? Он отвечал: — Вы дали мне заповедь, чтобы от укуса блох не чесаться, а ради Бога терпеть. Но чтобы я ни делал, как ни терпел, как ни мужался, не смог вытерпеть. И теперь вовсе исполнить ее не могу. Ведь как бывает. Как будто бес научил ее, окаянную блоху. Она сидит долгое время на одном месте и кусает так, что как иглой жалит. Терплю, терплю, да и почешу то место, после смущаюсь, совесть укоряет, что преступил заповедь. А иногда до того рассержусь на этих мучителей, что начну бранить их. Я, рассмеявшись, заметил ему, что мученики еще более терпели. — Да не от блох, — возразил Паисий. — Мне кажется, что блох никто не вытерпит, — прибавил он. — Это такие окаянные мучители, уж хоть кого доймут. Правда ваша, что опыт — верный учитель, я прежде этого не знал, потому и смеялся над вашими заповедями, об исполнении которых вы часто напоминаете мне и спрашиваете меня. — Да, — сказал я ему, — я и теперь о том же спрошу тебя. — Почему заповеди в точности не исполняешь? — Да оттого, — отвечал он, — что я на опыте не знал еще сказанного в Писании: «...яко без мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15, 5). Но вот и малый опыт мой показал мне, что без особой помощи Божьей я ничего не могу сделать доброго. А мое желание мученичества ни что иное, как искушение или ревность не по разуму. Куда уж мне до мучеников! Хоть бы в последний чин преподобных попасть. Теперь о мученичестве я перестал и думать. Вижу себя немощным во всех заповедях Божьих и старческих, и меня поддерживает только одна надежда на Божию Матерь и на ваши молитвы. — Этого-то и надобно было, — заключил я. — Слава Богу, что Он вразумил тебя. С течением времени Паисий начал просить меня о постриге в схиму. Я отказал ему по причине его молодости и потому, что он мало жил еще в обители, всего два года. Но он и после часто просил меня об этом, указывая на то, что некоторые тоже молодые монахи, но давно уже пострижены. Я объяснил ему, что случилось это по причине тяжкой их болезни. Полагали, что они помрут. — Если и ты заболеешь к смерти, тогда и тебя постригут, — сказал я ему. Узнав о моем решении, он предложил мне такой вопрос: — Если я буду просить Божию Матерь, чтоб Она исходатайствовала мне тяжкую болезнь, для того чтобы поскорее постригли меня в схиму, не грех ли это будет? Я ответил ему, что это не грех, потому что и некоторые святые испрашивали себе болезни. — А уверен ли ты, что Божия Матерь исполнит твое прошение? — спросил я его. — Не прежний ли дух самонадеянности побуждает тебя к этому? В таком случае ты не получишь просимого тобой. При этих словах он возмутился духом и как бы с восторгом сказал: — Уверен, совершенно уверен, что непременно выпрошу у Нее болезнь. — Ну, если так, — сказал я ему, — то с этого времени молись Божией Матери, а иначе прежде времени мы не можем постричь тебя не только в схиму, но и в мантию, потому что есть те, которые прежде тебя пришли в Руссик, но еще не пострижены. В обители нашей установлен обычай совершать постриги в Великий пост. В это время наш Паисий заболел и рад был своей болезни, думая, что, может быть, ради болезни постригут его. Но болезнь прошла, он выздоровел и опять остался непостриженным, а потому желание его и не исполнилось. Он об этом долго жалел. После этого всю свою надежду он возложил на Божию Матерь с уверенностью, что Она скоро или нескоро, но исполнит его желание, которое, впрочем, к удивлению многих действительно вскоре чудесным образом исполнилось. Было это так. 15 июня 1867 года, в воскресенье, по выходе из церкви после долгой службы Паисий, встретив некоторых старцев, объявил им свой ропот на прибавление в службе молений о благодетелях. Старцы, услышав ропот, вознегодовали на него. Услышали это и прочие старцы и тоже начали негодовать. Чтобы успокоить братство, я призвал Паисия, и пред другими обличил его в несправедливости его поступка, и тут же сказал ему, что так как он не хочет молиться даже и за великих благотворителей обители нашей, то ему следует оставить нашу обитель и удалиться куда хочет. Паисий смирился, просил прощения, извиняясь, что он сделал это ненамеренно, а затем, придя в мою келью, просил меня, чтобы я не выгонял из обители, а дал бы ему за вину его какой угодно канон. Я сказал ему: «Слово то я произнес для успокоения братии, а на самом деле я не имею намерения отлучать тебя от обители. Но так как ты многократно просил у меня благословения повидать Афон, то теперь для тебя время, к тому удобное. Пойди осмотри те монастыри и скиты, которых ты еще не видел, и побывай на вершине Афона, а к памяти святых апостолов возвратись в Руссик. А между тем братство успокоится, и тогда я объявлю старцам, что ты исправился и опять принят в Руссик». Взяв благословение, Паисий в тот же день отправился в путь. Посетив монастыри и некоторые келлии, в одиночку, без проводника он взошел на вершину Афона, что у нас считается делом опасным. День клонился к вечеру, гора в то время была покрыта облаками, и он не мог насладиться окрестной красотой природы, которую очень любил. Потому он решился остаться там ночевать, думая, что, может быть, к утру облака рассеются и он тогда будет иметь удовольствие вдоволь насладиться обозрением красот природы всей Горы Афон. Он не знал, что в облачное время оставаться на горе ночевать опасно. Когда совсем стемнело, наш неустрашимый странник вошел в церковь, помолился перед иконами, осмотрел алтарь, встал на левой стороне и начал за повечерие тянуть четки. Между тем облака более прежнего сгустились, загудел страшный ветер, засверкали частые молнии, и загремел гром. Паисий не терял присутствия духа, стоял бодро и молился. Гроза усилилась еще более. Молния чрез отверстие проникла в храм и начала гулять по церкви. Паисий прижался к стене, думая, что она не коснется его, но вдруг он почувствовал удар в голову, отчего четки выпали у него из рук. У него пробило скуфью, волосы на голове сгорели, платье обгорело, и все тело его было обожжено. Но при всем этом он еще чувствовал, что может сойти с горы, а потому поспешил удалиться оттуда. И хотя с большим трудом, но смог еще сам спуститься с горы вниз, к Богородичной церкви, где, к счастью его, он нашел двух русских старцев, укрывшихся от непогоды. Те помогли ему дойти до ближнего скита старца Георгия, постника, а тот уже на лодке доставил Паисия в наш монастырь. Все отцы смотрели на него как на чудо, все удивлялись, как он мог в таком положении не умереть, потому что все тело его было повреждено как снаружи, так и внутри. Только лицо да руки остались чистыми, а все прочее было покрыто страшными струпьями. Когда я первый раз посетил его, он, увидев меня, с воплем возопил: — Вот, батюшка, уж теперь вы не оставите меня, не откажите мне в вашей милости, постригите меня в схиму поскорее. Я сказал ему: — Теперь мы все видим, что на это есть воля Божья, а потому нечего медлить. Тут он рассказал мне во всех подробностях, как это с ним случилось. На вопрос мой, как он отважился ночевать на вершине Афона в облачное время, он отвечал, что не знал ничего об опасности. При осмотре его докторами оказалось, что молния повредила даже все его внутренности. Доктор, ранее служивший при великом князе Алексее Александровиче, решительно сказал: «Этот больной не может долго жить». Вследствие этого Паисий немедленно был пострижен в схиму с переменой имени на Гавриил. После пострига он жил две недели. Однажды я пришел навестить его. Он увидел меня, обрадовался и, устремив взор на меня, протяжно проговорил: — Батюшка, голубчик, пришел ко мне. Я подошел к нему и, благословив, сказал: — Вот видишь, чадо Христово, ты просил с верой у Господа и у Божией Матери мученичества и схимы, теперь все это дано тебе. Сознаешь ли ты это и благодарен ли за полученное тобою чудным образом? Он отвечал: — А как же! Сознаю, батюшка, сознаю и благодарю. Но вот беда, не могу терпеть этого ужасного мучения, болезнь ужасно донимает меня. Я сказал ему: — Что же? Это-то и хорошо. Через это ты будешь истинный мученик. Ведь ты сам пожелал и просил у Бога и у Божией Матери мученичества или страдания. — Ах, батюшка, да я и не знал, что так будет больно и люто, — отвечал Гавриил. — Когда начнут сдирать с меня кожу, тогда делается мне до того больно и невыносимо, что я теряю терпение и кричу изо всей моей силы, и так делают со мной каждый день. — Кто ж сдирает с тебя кожу? — спросил я с удивлением. — Да доктор, — отвечал он. Я, обратившись к доктору, спросил его: — Как вы это делаете? — Да у него и кожи-то нет, — отвечал доктор. — Все дело в том, что повязки и простыни присыхают к струпьям, и когда нужно переменить их, хоть раз в сутки, тогда они легко не отстают, а отдираются с усилием. На это я заметил доктору, что таким образом можно больного вывести из терпения так, что будет роптать, а лучше всего отдать это на его волю. Тогда Гавриил попросил, чтобы не мучили его более отдиранием струпьев от тела, да и другим чем не беспокоили. С того времени он стал спокойнее, лежал все время на спине. Приобщался каждый день, быстро слабел. Многие из братии посещали его. В день кончины его, 27 июня, поутру я посетил Гавриила, хотя он по виду казался очень худ, но разговаривал ясно и бодро. За час до смерти пришел к Гавриилу отец Макарий, духовник. Увидев его, Гавриил попросил: «Мне стало хуже, может быть, умру скоро, прочитайте отходную». Отец Макарий прочитал ему отходную и, благословив его, сказал ему: «Ты, отец Гавриил, если обретешь милость у Бога, тогда помяни и меня пред Ним». Он отвечал: «Я вас прошу, батюшка, вы молитесь обо мне, и если я обрету дерзновение у Бога, тогда помяну и вас». Сказав это, он мирно испустил дух». Было это 27 июня (10 июля) 1867 года. Через некоторое время одному старцу обители пришлось однажды в видении видеть его душу на руках ангелов и слышать: «Эта душа — наследница райского блаженства». Публикуется по книге: «Русский Афонский Отечник XIX - XXвеков».
Серия «Русский Афон XIX-XX вв.» Т. 1. Святая Гора,
Русский Свято-Пантелеимонов монастырь на Афоне, 2012.
|