Ефрем Катунакский.

Афонский неотёсанный чурбан

Публикуем рассказы о Святой Горе архимандрита Григория Зумиса, игумена афонского монастыря Дохиар. Мы исправили перевод, который далек от совершенства. Назовем эти воспоминания "Дохиарский патерик", потому что это так и есть, настоящий патерик, или точнее, Герондикон. Эти рассказы учебник подлинной афонской духовности. - Святая Гора

Мы следим за тем, что происходит в Церкви, и от того, что мы слышим, у нас болит сердце

 Ефрем Катунакский. Стань для старца всем, даже его плевательницей и ночным горшком

Ефрем Катунакский. Дорогие мои детки, бо­гослов тот, кто беседует с Богом

Игумен Григорий Дохиар. Воспоминание о Паросе

Игумен афонского монастыря Дохиар архимандрит Григорий. Хоть мошна пуста, да душа чиста

Житие старца Иерофея с Афона

Григорий, игумен афонского монастыря Дохиар, Моя мать Лонговарда

Когда о. Ефрема просили: «Скажи, авва, слово на пользу», — то свой ответ он всегда начинал такими словами: «Да я человек необразованный, неотёсанный чурбан». Слово «необразованный» он произносил с особенным ударением, чтобы  собеседник хорошо его расслышал. Но то немногое, что он говорил, было проникнуто духом Евангелия и святых отцов. (Это слово, "аграмматос", в древнегреческом означает и вообще не умеющий писать. Традиция употеблять этот термин как аллегорию отречения от мира можно встретить даже в Житии прп. Антония Велкого. Уже в этом древнем тексте непонятно, что именно означал и на что указывал сам термин "аграмматос": аллегорию или буквальное понимание. - Святая Гора )

Его слова были чистыми, как смола, вытекающая из повреждённого древесного ствола. В них не было ничего наносного, они были подобны родниковой воде, сочащейся из Катунакских скал. Для простых людей они были благоухающими, как анемоны, но для высокомерных и мнящих себя великими в них были и шипы, которые могли уязвить даже самые жестокие сердца. Шипы эти он выпускал совершенно непредвиденно, чтобы они оказали должное «бодрящее» действие.

В момент, когда посетитель удивлялся его словам и уже составил о нём возвышенное суждение, он начинал бросать в него копья и стрелы. Тот начинал удивлённо оглядываться, ища того, кто их бросает. Он думал: «Неужели это говорит Ефрем, святой, к которому я испытываю такое благоговение?»


То, как вели себя молодые монахи на Афоне, ему не нравилось. Склонив голову, он говорил о них: «Теперь у монахов на потолках келий висят рыболовные снасти. В течение тридцати лет мне и в голову не приходило рассматривать их или развешивать на потолке. А сегодня все их ищут, все их покупают. Мне это не по душе, но я молчу».

 У старца были и болезни, которые он называл посещениями Божиими. Он их терпеливо переносил, чего бы это ему ни стоило. Врача он слушал, как малое дитя, и выполнял все его предписания. Он был хорошим больным. Когда он окончательно слёг, я его не навестил; я не мог видеть афонского орла закутанным в одеяло. Мне хотелось думать, что он живёт, как и прежде: вырезает печати для просфор, служит, молится. После его святой кончины Афонские Катунаки опустели...

 Да помилует нас Бог, и да возрастит пустыня новых Ефремов, Модестов и Христодулов! Аминь.